По авторитетному мнению классика политической науки и современника событий Макса Вебера, в России в 1906 г. произошёл только «переход к лсе^доконституционализму». Но великий социолог, размышляя над особенностями русского исторического опыта, на мой взгляд, не сформулировал чётких критериев
подлинного конституционализма. Ведь если конституционными государствами признавать Германию или Австро-Венгрию (а, кажется, им в этом никто не отказывал), то
по формальным признакам обновлённая Россия не слишком от них отличалась. Во всех трёх случаях перед нами политический строй, где права парламента весьма ограничены, где правительство формируется монархами и ответственно перед последними, а не перед народными избранниками. Но при этом, как и в немецких монархиях, власть российского императора перестала быть
неограниченной. Само это слово исчезло из определения его полномочий — напомним, что ранее в 1-й статье Свода законов царь именовался монархом
неограниченным и самодержавным, в законах 1906 г. сохранился только второй эпитет.
Император отныне не мог без согласия народного представительства издавать законы. Равно и законопроект, выработанный палатами (нижней — Государственной Думой и верхней — реформированным Государственным советом), не обретал силу без утверждения монархом. Были, правда, ограничения законодательной инициативы депутатов, они касались трёх сфер — императорского дома, церковных дел и военного ведомства, здесь в качестве законодателя выступал только царь, который к тому же обладал абсолютным правом вето (впрочем, он им не злоупотреблял и применил только два раза). Вплоть до февраля 1917 г. продолжал сохраняться режим усиленной охраны или даже чрезвычайное положение в ряде губерний. Кроме того, согласно статье 87, при возникновении чрезвычайных обстоятельств в перерывах между парламентскими сессиями правительство с одобрения самодержца имело право издавать указы, приравнивавшиеся к законам. Но подобная норма имела европейский аналог — она была заимствована из австрийской конституции. Палаты ежегодно утверждали государственный бюджет, хотя многие статьи расходов — прежде всего военных — были заранее «забронированы». Народные избранники имели право потребовать от любого министра официальный ответ на свой запрос. Не менее важным, чем возникновение русского парламента, было включение в Основные законы стандартного для европейских стран, но совершенно нового для России «пакета» гражданских и политических прав — свободы вероисповедания, печати, созыва собраний, создания партий, обществ и союзов. Исчезли давние мучительные ограничения, о которых много говорилось в предыдущих главах: прекратились преследования старообрядцев, была отменена цензура (В. Н. Коковцов вспоминал, как в 1911 г. чиновники безрезультатно пытались уговорить газетчиков не писать о Распутине, получая в ответ: «Удалите этого человека в Тюмень, и мы перестанем писать о нём»), стало возможным в уведомительном порядке создавать политические партии и общественные организации. Совершилась наконец-то реформа самого правительства — возник единый Совет министров во главе с премьером. Не стоит также забывать о гражданском освобождении большинства населения страны — крестьян, которые были уравнены в правах с прочими сословиями и получили право выхода из общины.
Нетрудно найти недостатки у первого реального опыта русского конституционализма, достаточно вспомнить изменение избирательной системы в июне 1907 г. — акцию, определённо нарушавшую Основные законы. Но всё же этот эксцесс не уничтожил само народное представительство и разделение властей, страна не вернулась в недавнее прошлое. Оценка «думской монархии» — это выбор между «стакан наполовину полон» и «стакан наполовину пуст» и во многом зависит от политических взглядов самого оценивающего. Автор этих строк предпочитает в данном случае «оптимистическую» оптику и согласен с В. В. Леонтовичем, что «Манифест 17 октября и Основные Законы 23 апреля 1906 г., действительно, создали новый строй»[639]. Современный исследователь считает, что «Россия после Первой революции сразу оказалась на „среднеевропейском“ уровне по формальному распространению политических прав»[640]. Уместно здесь сослаться на мнение главного «русофоба» американской славистики: «С позиций высокоразвитых промышленных демократий русская конституция оставляла желать много лучшего. Но на фоне собственного прошлого России, в сопоставлении с пятью веками самодержавия, уложения 1906 г., конечно, знаменовали собой гигантский шаг в направлении демократического правления. Впервые правительство позволило выборным представителям народа участвовать в законотворчестве, обсуждать государственный бюджет, критиковать существующий строй и призывать к ответу министров… Такого объёма гражданских прав и свобод российская история ещё не знала»[641].
Но если в том, что политический строй России после 17 октября 1905 г. действительно стал новым этапом в её истории, трудно сомневаться, то вопрос о степени его прочности, а следовательно, и органичности для русской цивилизации вряд ли подлежит однозначному решению. Невозможно сказать с полной уверенностью: дескать, не ввяжись империя в мировую бойню — не рухнула бы и «думская монархия». Но нельзя и утверждать, что раз последняя не выдержала испытания войной, то, значит, была обречена изначально. Новая система находилась в состоянии становления, она ещё не «отвердела» и потому, конечно же, была крайне уязвима. Не зря Столыпин твердил о необходимости двадцати лет покоя. Весьма благожелательный к нашему Отечеству А. Леруа-Болье в 1907 г. полагал, что России потребуется не менее пятидесяти лет и двух-трёх поколений для окончательного перехода от абсолютизма к стабильному конституционному правлению. А «думской монархии» спокойных лет история отмерила совсем немного — в 1906–1907 гг. ещё продолжались взрывы революции, в 1914–1917-м шла война. Главное же, слишком много оставалось вполне жизнеспособных элементов старого порядка, что неудивительно — он безраздельно господствовал столетиями. И самым значимым таким элементом был сам император.
Николай II пошёл на конституционную реформу только под давлением революции, об этом недвусмысленно свидетельствует его письмо петербургскому генерал-губернатору Д. Ф. Трепову накануне издания Манифеста 17 октября: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против неё. Но поддержка в этой борьбе ниоткуда не пришла. Всякий день от нас отворачивалось всё большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное». Да, царь не поддался соблазну вернуть старый порядок после подавления революции, но психологически он не мог и не хотел сделаться конституционным монархом, продолжая воспринимать себя как «хозяина земли Русской», ответственного за неё только перед Богом (вспомним цитированное выше письмо Столыпину о еврейском вопросе). Само слово «конституция» в официальном дискурсе практически не употреблялось. Судя по ряду его высказываний, государь, вопреки духу и букве Основных законов, считал русский парламент не более чем законосовещательным учреждением. Так, в апреле 1909 г. он сказал военному министру В. А. Сухомлинову: «Я создал Думу не для того, чтобы она мне указывала, а для того, чтобы советовала». В 1909-м или 1910-м Николай обсуждал с министром юстиции И. Г. Щегловитовым и председателем Госсовета М. Г. Акимовым возможность отмены положения о том, что вотум одной из палат может лишить его возможности утвердить тот или иной закон. В 1913 г. император в письме министру внутренних дел Н. А. Маклакову возмущался тем, что Дума может отвергать законопроекты министров: «Это при отсутствии у нас конституции [так!] есть полная