Потом, когда он оступился, я заметила, что он весь в поту. Даже при свете луны было заметно, как быстро у него уходят силы. Я спросила, не хочет ли он передохнуть. Я могу принести ему воды. Он не услышал. Он смотрел куда-то вдаль и явно не видел ничего вокруг себя.
Затем, еще милю спустя, он упал на землю, задыхаясь, словно в легких у него была дыра. Он сказал, что не может идти дальше, что он тяжелее, чем весь мир. Я сказала, что он должен идти дальше, и тогда будет жить. Я и сама в это не верила, но иногда людям необходимы слова ободрения. Он заявил, что не боится смерти. Он лишь хотел смотреть в небо и видеть там ночных охотников. Этого будет довольно. Лишь бы я добралась на Север.
Перед тем, как потерять сознание, он еще успел поблагодарить меня. Лишь много позже я поняла, что он мыслит в точности, как мой отец и благодарит не меня одну. Нет, он благодарит весь мир за все, что успел пережить.
Кое-кто из рабов был бы рад бросить его здесь, но я сказала, что не сделаю больше ни шагу.
— Может, он и белый, — заявила я им. — Но у него есть память. А это слишком большая ценность, и я не хочу ее потерять.
Я всех развязала, поскольку теперь это не имело смысла. Фредерик, Тейлор, Паркер и Лоуренс подняли Джона и, сменяясь по двое, понесли его дальше. Не знаю, как им это удалось, но славные парни протащили его еще семь или восемь миль, пол-дороги.
Удача нам улыбнулась, и мы не встретили на пути ни патрулей, ни досужих прохожих. Плантаторы или храпели на своих пуховых перинах, или уехали в город. А капитан Отт сдержал слово: на пристани обнаружились три лодки, спрятанные в камышах, которые только нас и дожидались. Мими бросилась вперед и чуть не упала в воду. Должно быть, она хотела убедиться в том, что они — настоящие. Нам всем этого хотелось.
Джона мы уложили в самую большую лодку. Пульс у него был слабый, как шепоток. Жаль, что не было папы: он смог бы ему помочь. Или, по крайней мере, подержал бы за руку умирающего.
Мы гребли изо всех сил. Дважды то одна лодка, то другая застревали в грязи. Затем лодка, где сидели Багбенд, Люси и Хоппер-Энн за что-то зацепилась, и в ней открылась течь. Они раскричались от ужаса, но мы подгребли ближе и успели вытащить их, прежде чем они утонули. Все были очень встревожены.
В пятидесяти ярдах от корабля нас заметил один из британских матросов. Вниз сбросили пару веревочных лестниц, чтобы мы смогли забраться на борт. Джона пришлось обвязать под мышками, чтобы затащить на палубу. Капитан Отт встретил нас наверху и пожал всем руки, словно мы явились к нему домой на рождественский ужин. Я попросила тут же позвать для Джона корабельного лекаря и протянула монетки, которые нашла в подкладке у Джона, но он похлопал меня по плечу и велел оставить деньги себе на новую жизнь.
Пока хирург оперировал Джона в маленькой каюте под палубой, мы вышли в море. От криков Джона мне сделалось дурно. Расхаживая перед дверями, пока ему зашивали рану, я чуть не лишилась чувств. Чернокожий матрос по имени Ричардсон вывел меня на палубу, чтобы я могла вздохнуть посвободнее.
Должно быть, британцы никогда не видели столько чернокожих разом. Они пялились на нас, словно видели перед собой потерпевших крушение на необитаемом острове. Возможно, они были правы.
В ту ночь я сидела у постели Джона. Я немного подремала, но сны пугали меня.
Он даже не шелохнулся, а я не осмеливалась прикоснуться к нему, но решила, что если стану с ним говорить, — это поможет ему вернуться к жизни. Поэтому я рассказывала ему все те истории, которые слышала от папы. Я надеялась, что Богомол сумеет спасти его, даже если это не удалось лекарю.
Мне казалось, что свобода наполнит меня радостью, но на самом деле все эти дни, пока мы плыли в Нью-Йорк, чувствовала лишь усталость.
К вечеру первого дня Джон пришел в себя. Я заставила его выпить воды и поесть немного хлеба, потому что так велел врач.
К вечеру пульс у него зачастил и поднялся жар, такой сильный, что я испугалась, как бы он не сгорел дотла. Потом его бросило в холод. Когда мы оставались одни, я прижималась к нему всем телом, в точности, как поступал в детстве отец.
На второй день рана на руке воспалилась, и хирург произнес слово «гангрена». Стоило мне взглянуть на пилу доктора Бремптона, и я поняла, что у меня не хватит сил это выдержать. Но иного пути спасти Джона не было. От его криков, наверное, разбились бы все стекла в церквях Южной Калифорнии, а возможно, и хрустальные бокалы в Джорджии.
На следующий день меня не пустили к нему, и только наутро третьего дня я смогла войти. Я сразу поняла по его взгляду, что он, наконец, вернулся в мир живых.
— Мы свободны? — прошептал он, словно не веря собственным словам.
Я невольно расплакалась: и оттого, что он лишился руки, и оттого, что сказал слово «мы».
Джон говорил без умолку, должно быть, пытаясь забыть все, что с ним произошло. Поэтому мы болтали обо всем на свете и пытались выяснить, кто же нас предал. Я рассказала ему о Бофорте и о тех двоих, кто помог нам раздобыть оружие. Джону нелегко было поверить, что негр или мулат смогут предать своих собратьев.
— Не знаю, — ответила я. — Многим из нас хотелось бы подольститься к белым хозяевам.
Джон возразил, что мистеру Тревору наверняка пришлось многих людей посвятить в свои планы, чтобы раздобыть оружие. Кто угодно мог предать нас ради пары монет. Одно было ясно наверняка: мастеру Эдварду заранее было известно о наших планах. Вот почему он приказал выпороть меня. Он заранее хотел мне отомстить.
Спустя два дня мы прибыли в гавань Нью-Йорка. Джон пытался одолеть боль, но ходить по-прежнему не мог. Поэтому моряки капитана Отта снесли его на руках и усадили в повозку. До дома его подруги Виолетты мы все шли пешком. У нас не было ни багажа, ни денег, ни карты. Нью-йоркцы пялились на нас, даже хуже, чем англичане и перешептывались между собой. Мы смотрели на них и вокруг… Словно все это было сном.
И все же это был не сон. Самым удивительным казалось даже не то, что мы добрались на Север, но что Нью-Йорк существовал все те пятнадцать лет, что я жила в Ривер-Бенде, и ждал, пока я сюда попаду. Весь мир дожидался меня.
Глава 26
Когда я очнулся, меня охватил страх, столь безмерный, что мне показалось — он вот-вот поглотит меня целиком и никогда не отпустит. Как я буду жить без руки?
Все же я сознавал, что тщетно желать вновь сделаться прежним, — никакая магия не могла вернуть меня в прошлое.
Я так страдал от боли, что меня вывернуло наизнанку. К счастью, я был один, и никто не слышал моих рыданий, заглушенных подушкой.