Дочь генерала, красавица, сестра поэта-декадента Александра Добролюбова, опростившегося, порвавшего с дворянской интеллигентской средой, ушедшего в народ и создавшего секту “добролюбовцев” (о нем есть превосходный очерк К. М. Азадовского “Путь Александра Добролюбова”[389]), она окончила Смольный институт благородных девиц, а позже отправилась на русско-японскую войну сестрой милосердия. В ней угадываются какие-то черты тургеневских женщин (особенно если вспомнить “Порог”). Современики, говоря о ней, называли Жанну д'Арк и В. Ф. Комиссаржевскую. В ее юной жизни были уже тяжелейшие впечатления. На войне она полюбила врача, с которым работала, но испугалась, что это чувство помешает служить людям, вырвала любовь из своей души, решила, что плотские отношения не для нее, и осталась верна этому решению до конца своей короткой жизни. На обратном пути с войны она едва не стала жертвой группового изнасилования со стороны озверевшей солдатни. Ее спас только приступ эпилепсии, которой она была подвержена с детства. Солдат, в лапах которого она билась за минуту перед приступом, теперь бережно опустил ее на землю и укрыл шинелью.
Она примкнула к эсерам, имела большой авторитет среди руководителей партии, стремилась оказывать на них сдерживающее влияние. В дневнике Блока под 21 декабря 1911 г. отмечено: “Иметь в виду многое не записанное здесь (и во всем дневнике), что не выговаривается — пока.
О Л. Семенове, о гневе, на него находящем (был здесь весной).
О Маше Добролюбовой. Главари революции слушают ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог бы быть иной.
Семья Добролюбовых. Брат — морской офицер, франт, черносотенец. Мать — недурная, добрая...”[390].
В сознании Блока Семенов и Маша стоят рядом. Очень важна строчка о Семенове. Это — единственное известное нам упоминание о его гневливости. Мемуаристы рисуют образ благостного, многотерпеливого, заранее всё всем простившего инока в миру. Немногие слова Блока свидетельствуют, что Семенову приходилось вести борьбу со своею природной вспыльчивостью. Уж если Блок отметил это свойство своего друга в столь у многозначительном контексте, то контраст между сдержанностью и вспыльчивостью Семенова имел для него какой-то особый смысл. И далее запись построена на контрастах. Мысли о М. Добролюбовой еще важнее. Когда Блок, подчеркивая противоречие между ее революционностью и черносотенством ее брата (речь идет о втором после Александра брате Георгии), утверждает, что проживи она дольше — и ход революции изменился бы, он, скорее всего, имеет в виду, что революция была бы менее кровавой. Но безнадежно влюбленный в нее Е. П. Иванов записывает в дневнике другое: “Из разговоров видно, что за убийство. Что Каляеву в ноги готова поклониться”[391].
В эту пору характер Семенова был многослойный, душевные силы и волевые импульсы мощны по силе, разнонаправлены вплоть до полярности и конфликтны вплоть до катастрофичности. Е. П. Иванов дополняет приведенный выше портрет с истолкованием еще и другими наблюдениями. “Героичен он был до позирования, напрашивающегося на карикатуру. <...> Вихрастость Л. Семенова привлекала к себе Ал. Блока, но бывшая тогда в Семенове самоуверенность, переходящая в славолюбивое самодовольство, как нечто совершенно чуждое Александру Александровичу, — разъединила их вскоре”. Поляков пишет о высокомерии Семенова, о его стихийном и бездушном самолюбии, о “демонической силе” его характера, заставлявшей даже едва знакомых людей рассказывать ему откровенно о самом потаенном в себе. Когда же ты открывал перед ним темные глубины своей души, он “утешал искренно[392] и дружески, потому что он чистый, и добрый, и благородный”. А назавтра ему “брюхом захочется меня унизить”[393]. В отрицательной стихии творчества Семенова Поляков видит тайный, но главный источник его поэзии. Другой источник его творчества — борьба отрицательной стихии с положительной. Отрицательная стихия вдохновляет поэта на создание мрачных и загадочных символов; борьба отрицательной стихии с положительной заставляет Семенова обращаться “к нечистой и гнилой, но несомненно живой современности”[394].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Этот анализ отчасти сближается с самохарактеристикой Семенова в начале главного труда его жизни “Грешный грешным”. Он так же видит в себе в пору своей студенческой молодости, о которой говорит Поляков, мощную стихию зла и наряду с нею — довольно обширную, но несравненно более тесную область добра. “До 1905 года я жил жизнью, которою живут все образованные люди моего возраста. Ничем особенным не выделялся из них и едва ли кто из окружавших меня подозревал всю грешную язву души моей, ту язву, которую они и сами в себе часто не видят. Был для всех обыкновенным, ни плохим, ни хорошим человеком. Да и было во мне рядом с тьмой, о которой упомянул, и много хорошего, чего не скрою, — как оно есть и во всех людях. Но это-то и делало тьму еще более темной”[395].
Своею необыкновенной одухотворенной красотой М. Добролюбова при одном взгляде на нее производила неотразимое впечатление. Нет ничего удивительного в том, что Семенов глубоко полюбил ее. Встреча с нею стала главным событием его жизни. Личность ее, при всей ее самоотверженности, была трудна для нее самой и для других. “Сама собой заслоняю я свет себе”, — написала она однажды. А другой раз: “Во всем перехожу я за грань, за черту, из всего хорошего сама делаю я себе зло, боль”[396]. Когда она умерла, Семенов написал Толстому, что хочет издать ее письма, “потому что более страшной и живой истории души не сочинишь”[397].
Этот замысел он не осуществил, но через несколько лет после ее безвременной кончины начал писать необыкновенно сложную по жанровой природе прозу. Иногда он называл свой текст “Грешный грешным” романом; более всего он похож на мемуары; сильно развито исповедническое начало; возникают и записи типа дневниковых; как части этого замысла автор рассматривал несколько рассказов (в том числе и знаменитую “Смертную казнь”), опубликованных при его жизни, и лирическую прозу, напечатанную в альманахе издательства “Шиповник” в 1909 г. Дурылин в некрологе “Бегун” (жизненный путь Семенова представлен здесь с великим сочувствием, со знанием важных подробностей) сообщает: “Он готовил большой роман. Кое-какие отрывки были уже напечатаны в альманахе “Шиповник”. Еще лучшие читал он в литературных кругах. Помню, как однажды после такого чтения Семенова у всех создалось впечатление: “У нас будет замечательный роман из революционных дней 905 года”. И он был бы, если б... Семенов не был бегун”[398].
Бегуны — секта, берущая начало в расколе, один из толков беспоповщины. Бегуны не признавали никакого государственного устройства, властей, всю жизнь бродяжничали и умирали в безвестности. Никаких положительных данных о принадлежности Семенова к секте бегунов у нас нет; он живал среди хлыстов, скопцов, добролюбовцев, толстовцев; по-видимому, Дурылин называет Семенова бегуном, чтобы отразить его тяготение к сектантам и скитальческой жизни. Впрочем, строгую границу между сектами и сами сектанты, и внешние наблюдатели не всегда умели провести.
Главный литературный труд Семенова остался незавершенным. Последние страницы написаны им в день смерти, за несколько часов до гибели.
Как ни странно, ближайшей аналогией этому труду в русской литературе со стороны композиции придется признать “Былое и думы” Герцена — книгу столь же сложную по составу, вобравшую черты и мемуаров, и исповеди, и романа (с его правом на вымысел), включающую литературные портреты, казенные документы, письма, дневниковые записи. У “Былого и дум” в русской литературе есть в свою очередь только один жанровый прообраз: древняя летопись как жанр-сюзерен (по мысли Д. С. Лихачева), вобравший в себя многие жанры-вассалы древнерусской письменности. И великая книга Герцена, и скромный “Грешный грешным” Семенова задуманы как летопись эпохи, памятник дорогим покойникам и собственным надеждам, вызваны к жизни тяжелым душевным надрывом, гибелью самых близких людей, крушением надежд на революционное обновление общества. Оба, казалось бы, столь несоизмеримых труда написаны вызывающе некодифицированным языком и ищут запредельную выразительность в нарушении языковой нормы. Наконец, оба труда остались незавершенными из-за смерти их авторов, а, вернее, из-за того, что по самому типу повествования, из-за полной открытости навстречу жизни они были обречены остаться недописанными.