Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

Злобный тон этого человека, так хорошо гармонировавший с его некрасивым лицом, худощавой фигуркой, со всем обликом зябкого чинуши, часто заставлял думать, что он ошибается, даже и в тех случаях, когда он бывал прав. Но на этот раз Жак заметил, что гневу не удалось изгнать из глаз Галло выражение глубокой грусти, которое делало его трогательным, несмотря на невзрачную внешность…

Группа молодых социалистов ворвалась в кабинет. До них дошел слух, будто процессия Лиги патриотов направилась к площади Согласия, чтобы пройти перед статуей Страсбурга.

— Пойдем? — предложил Пажес.

Все вскочили. (В действительности они, по-видимому, не столько горели желанием вызвать столкновение и отомстить за смерть Жореса, сколько рады были возможности ухватиться за этот случай и наконец сделать «что-то».)

Женни угадала, что, несмотря на желание примкнуть к ним, Жак колеблется из-за нее.

— Пойдемте, — сказала она решительно.

LXVII

Слегка закрытое туманом, но жгучее солнце давило на череп и делало воздух в центре Парижа невыносимо душным. Горожане, с каждым днем все более взбудораженные, раздраженные, как мухи, этой предгрозовой температурой, не покидали улиц. У дверей банков, сберегательных касс, полицейских комиссариатов, муниципальных учреждений стояли взволнованные группы, и полицейские тщетно пытались рассеять их мирным путем. Выкрики газетчиков, покрывая глухое гудение толпы, окончательно расшатывали нервы.

Подножие памятника Жанне д’Арк на площади Пирамид было разукрашено цветами, точно катафалк. Под аркадами улицы Риволи вереницы пешеходов спешили в обоих направлениях. Почти во всех магазинах витрины были закрыты. На мостовой было не меньше экипажей и машин, чем в самые оживленные дни зимнего сезона. Зато Тюильрийский сад был пуст, если не считать взводов конной жандармерии, которые стояли там в резерве, — в тени деревьев, где блестели движущиеся крупы лошадей, вспыхивали блики на касках.

Сообщение о манифестации было, как видно, ошибочно: площадь Согласия выглядела как обычно. Там даже не было прервано движение. Правда, небольшой отряд полицейских на всякий случай преграждал доступ к статуе Страсбурга, цоколь которой тоже был покрыт венками, украшенными лентами национальных цветов.

Обманутая в своих ожиданиях, маленькая когорта, пришедшая из «Юманите», рассыпалась. Жак и Женни влились в толпу улицы Ройяль.

— Половина пятого, — сказал Жак. — Идемте встречать Мюллера{118}. Вы не устал: и? Мы могли бы дойти до Северного вокзала пешком, бульварами.

Вдруг, как раз в тот момент, когда они выходили на площадь Церкви св. Магдалины, оглушительный шум заполнил пространство: большой церковный колокол отбивал, все время на одной ноте, громкие удары, отчетливые, гулкие, торжественные.

Люди, застыв на месте, некоторое время с изумлением смотрели друг на друга. Затем все побежали в разные стороны.

Жак схватил Женни за руку.

— Что это? Что это такое? — пробормотала она.

— Началось, — проговорил кто-то возле них.

Вдали дрогнули другие колокола. И в одну минуту грозовое небо стало похоже на бронзовый купол, в который со всех сторон били однообразными упорными ударами, зловещими, как похоронный звон.

Женни не понимала, в чем дело. Она повторяла:

— Что это? Куда все бегут?

Ничего не отвечая, Жак увлек ее на мостовую, которую сотни людей переходили во всех направлениях, не обращая внимания на экипажи и машины.

Перед почтовым отделением образовалась толпа, которая росла на глазах. К стеклу только что приклеили изнутри лист белой бумаги. Но Жак и Женни, стоявшие слишком далеко, не могли разобрать, что там было написано. Люди бормотали: «Началось… Началось…» Стоявшие в первых рядах застывали на месте, ошеломленные, подняв голову к объявлению, и читали его, как бы с трудом разбирая слова, напрягая все свое внимание. Затем они оборачивались с потухшим взглядом, со вспотевшими, расстроенными лицами; одни молча, ни на кого не глядя, пробивали себе дорогу и убегали, опустив голову; другие, напротив, уходили с каким-то сожалением, ловя влажными глазами дружеский взгляд и приглушенным голосом бормоча какие-то слова, ни у кого не находившие отклика.

Наконец Жак и Женни тоже смогли приблизиться к окну. На маленьком квадратном листке, приклеенном к стеклу четырьмя розоватыми облатками, чей-то безличный почерк, старательный, женский почерк, вывел три строчки, тщательно подчеркнутые по линейке:

ВСЕОБЩАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ

Первый день мобилизации — воскресенье 2 августа.

Женни прижала к груди руку Жака, просунутую под ее локоть. А он стоял неподвижно. Как и все кругом, он думал: «Началось!» Мысли стремительно пробегали у него в голове. Он был удивлен, что, вопреки всему, не страдает так уж сильно. Не будь набата, который каждую секунду, словно ударами молота, отдавался в его мозгу, он, может быть, даже почувствовал бы какую-то нервную разрядку, нечто вроде физического облегчения, — сейчас, в конце этого грозового дня, оно наверняка пришло бы к нему с первой же каплей дождя… Ложное успокоение, длящееся всего лишь миг. Словно у раненого, который сначала не почувствовал удара, но чья рана вдруг открылась и начала кровоточить… Острая боль внезапно пронзила его, и Женни услышала, как хриплый вздох вырвался из его стиснутых зубов.

— Жак…

Ему не хотелось говорить. Он дал ей вывести себя из толпы. На краю тротуара стояла свободная скамейка. Они молча сели. Поверх голов теснившихся людей, этой волны, все приливавшей и приливавшей, они видели на стекле белое объявление и не могли оторвать от него глаз.

Итак, в течение всех этих недель он жил, ни минуты не сомневаясь в торжестве справедливости, человеческой правды, любви, — не как мечтатель, жаждущий чуда, а как физик, ожидающий результатов безошибочного опыта, — и все рухнуло… Позор! Холодная и презрительная ярость душила его. Никогда еще он не чувствовал себя таким униженным. Не столько возмущенным или удрученным, сколько пристыженным и оскорбленным: оскорбленным неизлечимой посредственностью человека, оскудением воли народа, бессилием разума!.. «А я? — подумал он. — Что делать теперь?» Внезапная вспышка озарила его сознание, и он углубился в тайники своего одинокого «я», ища ответа, лозунга, путеводной нити. Тщетно. И он не мог не поддаться чувству панического страха перед собственной неуверенностью.

Женни не прерывала его молчания. Она смотрела на все окружающее со страхом и любопытством. Она довольно смутно представляла себе, что такое мобилизация, что такое война. И сейчас же подумала о матери, о Даниэле, а главное — о Жаке. Но, за недостатком воображения, опасности, которым подвергались все эти дорогие для нее существа, казались ей неопределенными и неясными.

Словно вторя тревожным мыслям Жака, она вполголоса спросила его:

— Что вы собираетесь делать?

Ее голос звучал спокойно и твердо. Жак успел подумать: «Как хорошо она держится…»

Но у него не хватило мужества ответить. Он отвел глаза и вытер лоб.

— Пойдемте все-таки на вокзал, — сказал он, поднимаясь с места.

Весь день, сидя в глубоком кресле у телефона, Анна тщетно ждала весточки от Антуана. Она двадцать раз готова была снять трубку. Нервы ее были напряжены до предела, но она решила ждать и не звонить первой. Развернутая газета валялась у ее ног. Она пробежала ее с раздражением. Что значил для нее весь этот вздор — Австрия, Россия, Германия?.. Сосредоточив все мысли на себе, она, словно одержимая, беспрерывно воображала сцену, которая произойдет у нее с Антуаном у них, в их комнате на Ваграмской улице, без конца добавляя новые подробности, новые возражения, новые все более и более оскорбительные упреки по его адресу, которые могли бы на минуту смягчить ее горькую обиду. Потом внезапно забывала свой гнев, просила у него прощения, обнимала его, увлекала к постели…

Вдруг она услышала в нижнем этаже хлопанье дверей, беготню. Она машинально посмотрела на часы: без двадцати пять. Дверь стремительно распахнулась, и появилась горничная.

— Сударыня! Жозеф видел приказ о мобилизации! Его только что вывесили на почте! Война!

— И что же? — спросила Анна ледяным тоном.

Она мысленно повторяла про себя: «Война…» — не отдавая себе ясного отчета в значении этого слова. Прежде всего она подумала с досадой: «Симон вернется». Затем ей пришла мысль: «Пусть идет воевать, дурак». И вдруг мучительная тревога пронзила все ее существо: «Боже, если будет война, Тони уедет… Они убьют, они отнимут его у меня!..» Она вскочила.

— Шляпу, перчатки… Скорее!.. Велите подать машину.

Она увидела в каминном зеркале свое постаревшее лицо, заострившийся нос. «Нет… Я слишком некрасива сегодня», — подумала она с отчаянием.