— Выходи! — закричал Джура. — Выходи, все равно убью! — И он бросился в угол, где кто-то зашелестел сеном.
— Это я, Джура! — послышался приглушенный голос Саида, не успевшего уйти из конюшни.
Перепуганный появлением взбешенного Джуры, Саид ударил себя по лбу куском железа, который сунул ему в руки Тагай.
Теплая липкая кровь залила глаза. Выйдя из темноты навстречу Джуре, Саид с дрожью в голосе рассказал, как он погнался за убегавшим Тагаем, а тот ударил его железом и оглушил.
— Спасибо тебе, Саид, — взволнованно промолвил Джура, — ты верный друг! А где же Тагай?
— Удрал, ускакал на лошади. Я увидел его уже верхом у двери атханы.
Пули глухо били в стену и свистали над двором. Джура сначала обыскал атхану — не спрятался ли где басмач, освободивший Тагая, но никого не нашел. Потом он провел Саида в лекарню и, наскоро замотав ему лоб марлей, возвратился в атхану, снова обыскал все помещение и, обнаружив незапертую дверь, запер ее и завалил вход бревном.
В окошко бойницы он увидел басмачей, подкрадывавшихся к крепости. По-видимому, они рассчитывали на открытую дверь атханы.
Уже совсем стемнело, хорошо прицелиться было невозможно, и все же Джура, подняв винтовку, выстрелил по крайней фигуре. Раздался крик:
— Ой, убили! Ой, убили!
Кто-то кричал по-русски истошным голосом.
На время перестрелка прекратилась, и крик раненого был далеко слышен. Басмачи отступили.
— Кто тут? — спросил Джура, оборачиваясь на шорох.
— Это я, Саид. Не помочь ли тебе?
— Не надо, — помолчав, ответил Джура, — я один справлюсь.
В конюшню пришел Козубай. Джура рассказал ему о бегстве Тагая и об открытых воротах. Для Козубая это было так неожиданно, что он даже изменил себе и громко выругался.
— А я убил кого-то. По-русски кричал. Наверно, Кзицкий, — сказал Джура.
— Нет, — ответил Козубай. — Кзицкий где-нибудь позади. У басмачей кого только нет: и русские белогвардейцы, и киргизы, и туркмены. Но есть у них один… это очень опасный человек. Если ты, Джура, когда-нибудь встретишь человека со стеклянным глазом в правой глазнице, задержи его обязательно.
— Он среднего роста, левый глаз карий, выпуклый?
— Откуда ты знаешь? — удивился Козубай.
Джура коротко рассказал обо всем.
— Он, — сказал Козубай, выслушав рассказ Джуры. — Конечно, он. Умей же хранить тайну! Это имам Балбак. Это он подымает баев на борьбу с Советской властью, это он командует басмачами. Он больше, чем имам. Он… — Козубай внезапно замолчал, а потом добавил: — Да это тебе и неинтересно. Главное, этот человек — очень опасный враг. Хотел, видно, проследить, как они проведут операцию, а ты спугнул его. Мы перехватили одно письмо к Садыку, в котором он назначал ему встречу.
— Знаешь, Козубай, я Тэке отправил преследовать того, со стеклянным глазом… Не знаю, что будет. Неужели пропадет? — Джура пошел в угол конюшни.
— Ты что там делаешь? — спросил Козубай.
— Хочу лошадям дать сена. А то во время боя обо всем забываешь. Эй, смотри, а в сене какое-то железо, ноготь чуть не сорвал.
Козубай подошел к Джуре. Вспыхнувшая спичка осветила замки от двух пулеметов. Пуля, пролетев сквозь бойницу, глухо стукнула о стену.
— На два пальца правее — и в моей голове была бы дырка! — И Козубай задул спичку, чтобы басмачи не стреляли на огонь через бойницу. — Ну, теперь дела басмачей плохи! — весело сказал Козубай. — Эти замки от двух станковых пулеметов — дело Линезы. Предатели рассчитывали на легкую победу и поэтому спрятали их недалеко. Жаль, пулеметчиков нет. Самому придется стрелять, а второго нет. Пулеметчики погибли в кишлаке во время тоя или в плену.
— Чжао возьми. Он говорил, что был пулеметчиком.
— Хоп, — ответил Козубай, — попробуем. А тебе, Джура, наверно, придется идти за помощью: ты охотник, пройдешь по всякой тропинке, следы знаешь. Меткий стрелок, видишь хорошо… Мы отрезаны. Лишь бы воды хватило, а то измором возьмут. А нельзя, чтобы крепость взяли. Хоть она и старинная, скорее одно название что крепость, но все равно нельзя. Никак нельзя! Понимаешь?
— Понимаю, — ответил Джура.
Снаружи, из-за стены, донесся болезненный стон.
Козубай осторожно подбежал к окошку. Стон повторился.
— Кто там? — тихо спросил он.
— Это я… Биллял… партизан… Пусти.
Осмотрев из окошка окрестности и убедившись, что засады нет, Козубай и Джура открыли дверь и внесли раненого.
…В лекарской кибитке около раненого сидели бойцы. Говорил Козубай:
— Пусть каждый боец знает, как было совершено предательство. Еще неизвестно, кто из нас останется жив. Так пусть же слушают все, и тот, кто останется в живых, расскажет об этом красным командирам, большевикам. Рассказывай, Биллял!
Джура, поджав ноги, сидел у изголовья раненого.
Чжао поместился на корточках рядом.
Муса, наклонив голову набок, неподвижно смотрел на костер, где в казане кипел суп из баранины.
Саид стоял у стены. Глаза его выглядывали из узеньких щелей прищуренных век, и казалось, что он стоя спит.
Бойцы, положив винтовки на колени, сидели вокруг Билляла и внимательно слушали его рассказ.
— Линеза хитрил, как ворон, — начал Биллял. — Только очень уж он был несправедливый. Не любили его. Чуть что — кричит, ругается. Никакой власти над собой не признавал. «Я сам, говорит, Советская власть! Что скажу, то и делайте».
Начали мы, коммунисты, с ним ссориться: «Неправильно ты делаешь, товарищ начальник!» А он сердится, кричит, ругается. Запретил комсомольцам собираться. Тогда мы написали Козубаю, чтобы приехал и посмотрел, что делается.
«Когда много драконов, говорит, толку не будет. Я один здесь начальник. Кто не со мной, тот против меня». Много новых джигитов набрал, старые ушли.
Десять дней назад созвал всех и спрашивает:
«Слыхали вы, чтобы к Козубаю приходили целые отряды басмачей сдаваться?»
«А он, отвечаю, сам их находил и разбивал».
«Не то! — рассердился Линеза. — Было ли так, чтобы целая банда пришла с оружием и сдалась?» И сам отвечает: «Не было такого. А ко мне, говорит, целая банда идет сдаваться. Ее ведет Кзицкий, он раскаялся».
И начал считать, сколько оружия сдадут басмачи, сколько пулеметов, сколько винтовок да сколько револьверов, да каких. Мы обрадовались.
«Только, — говорит Линеза, — их надо встретить не как врагов, а как друзей. Раскаялись они, грабить не будут, под Советскую власть идут. Мы, говорит, устроим им той. И будем есть и пить вместе с ними».
Мы, старые джигиты, говорим: «Басмач — что волк, кто басмачу поверит, голову потеряет». А новые обрадовались. «Нам, говорят, слава будет, если басмачи сдадутся».