— Верно глаголешь. Кто хоть раз обошел вокруг хаты, уже умнее того,
кто не слезает с печи.
— Сэр калика... куда нас вынесло? Горы, не степь...
— Одна гора, — поправил Олег. Он с силой потер ладонями лицо, пытаясь согнать усталость, но лишь размазал грязь. — За ней тянется степь без конца и края... Но дела плохи, сэр Томас.
— Опять? — простонал Томас.
— Агафирсы нас увели далеко на восток, ты знаешь. Теперь нам предстоит пересечь голую степь, полную диких народов, что убивают чужестранцев без жалости. К тому же мы как на ладони и для Семерых Тайных. И третье... это грозит бедой уже тебе одному — мы забрались на восток так далеко, что нет на свете коней, которые домчали бы в Британию к празднику святого Боромира!
Томас приподнялся, рухнул лицом вниз. Он не хотел, чтобы злые слезы видел калика, но боль уже стиснула сердце. Его тряхнуло, он понял, что рыдания, которые так легко получаются у женщин, мужчинам разрывают грудь.
— Тогда... я умру, — прошептал он. — Сэр калика... Зачем мне жизнь без Крижины? К тому же она... не просто останется одна... а достанется злым людям... они сделают ее несчастной!
Олег смотрел с жалостью и тревогой, пальцы перебирали найденные обереги. Он сидел выше, видел гору целиком: обрывистую, у основания сплошь заросшую густым лесом. Вершина оставалась голой, каменная стена растрескалась, но семена деревьев не прижились, даже трава не сумела уцепиться за красный гранит, угнездиться в трещинах.
— Собери дров, — неожиданно сказал Олег. — Я схожу к горе.
Томас вяло мотнул головой, пусть весь мир рушится, когда разлучают с любимой, но калика уже быстро поднялся и как лось вломился в заросли, только кусты зашуршали.
Утро наступило хмурое, прохладное. Томас озяб, доспехи остыли. Томас ежился, начал лязгать зубами. Гнусная дрожь трясла все тело, и он с трудом поднялся, нагреб сухие сучья, что лежали тут же в распадке, кое-как высек огонь. Пальцы не слушались, трижды ронял кремень и долго искал, разгребая ветки и сухую траву.
Сучки взялись огнем быстро, бездымно. Серые загогулины лизнуло оранжевым, вгрызлось красными зубками в щели и выемки, начало расщелкивать, как прогретые орешки. Томас долго сидел у костра, бездумно глядя в прыгающие красные язычки, потом опомнился, согревшись вышел из щели, высмотрел дальний ручеек, угадав его по зеленой и густой траве.
Котел не удавалось примостить на углях, пришлось вбить колья. Не дожидаясь, когда вода закипит, Томас побрел снова к ручью. Калика уже учил ловить рыбу по-скифски, а по-англски Томас сам умел с детства, — вода закипеть не успела, когда он притащил в рубашке с завязанными рукавами пяток рыбин и два десятка рыбешек.
Вывалив на землю подпрыгивающих, скачущих, он быстро прижал к земле голову самого крупного налима, выдрал оранжевую печень — блестящую как янтарь, сочную, от одного вида которой потекли слюни и как-то незаметно смертельная тоска стала переходить в тихую печаль. Острым ножом калики пропорол нежно-белое пузо рыбины, выдрал темные слизистые кишки, упруго прогибающийся в пальцах воздушный пузырь. Мелкую рыбешку, почистив, сразу побросал в закипевшую воду, а из сочного толстого зверя выполосовал истекающую соком сладкую полосу, порезал, посолил странной серой солью агафирсов, и пока уха варилась, жевал сырое сочное мясо. Жевал, от наслаждения закрывая глаза, во рту хлюпало, чавкало, в уголках рта повисли тяжелые капли прозрачного сока.
Вода в котле забурлила, в мутной пене мелькнула головка с вытаращенным глазом, растопыренные перышки. Запахло ухой, брызги упали на горящие угли, сладко зашипело. Томас повел носом, зачерпнул, долго дул на мутную пахучую жидкость, ибо хлебнуть горячую — вкус отшибешь, не разберешь тогда, в самый раз или не доварил, досолить ли, добавить ли трав. Наконец осторожно отхлебнул, подержал во рту, досолил, еще раз попробовал, с удовлетворением отложил ложку, чувствуя, как печаль еще не затихла, но уже не грызет душу. Образуется, как говорит калика. Авось не все потеряно. И наши души не лишние на свете... Калика рухнет от удивления: по его языческим понятиям благородные рыцари, вроде баранов, бьются целые дни друг с другом на турнирах, больше ни на что не способны!
Он нагреб сучьев в запас, стараясь постоянно держать себя занятым, не давая черной тоске вернуться, вонзить острые когти в душу. Образуется, все образуется. Возможно, калика потому так часто повторяет эти слова, что неведомая рыцарю тоска грызет и его, такого невозмутимого с виду? Целиком погруженного в свои мысли? Или не целиком? Авось образуется и для него...
Уха остыла, когда кусты затрещали, послышались тяжелые шаги. Калика
двигался медленно, волочил ноги. Томас ощутил укол совести: калика устал не меньше, но отправился на разведку!
Олег пообедал рассеянно, хотя не забыл удивиться странному умению рыцаря. Мол, если бы не угораздило родиться бедолаге рыцарем, мог бы при удаче быть хорошим поваром. Он дохлебал уху, обсосал крупные косточки, но глаза рассеянно блуждали, он часто хватался за обереги, вытягивал шею, нюхал, как гончая, воздух.
Томас встревожился, потянулся к мечу: калика внезапно ухватил лук, натянул на рог тетиву, придирчиво потрогал натянутую жилу толстым ногтем, лишь потом забросил колчан со стрелами за спину, повел плечами, устраивая оперенные концы точно под левым плечом...
— Останься, — велел он хмуро. — Идут туры.
— Не понравилась уха? — пробормотал Томас. — Видел дрофу, жирные перепела кричат, захлебываются... Зачем громадный тур?
— Кому-то тур вместо перепелки, — ответил Олег загадочным тоном. — А то и вовсе вроде мухи.
Он вылез из расщелины, прошел мимо ручья, встал за деревом. Неподалеку из низкого кустарника вынырнула крупная дрофа, в сотне шагов провела выводок располневшая куропатка, на всякий случай сразу волоча крыло, но калика не повел глазом.
Крылья носа подергивались, он даже приложил ухо к земле, поднялся довольный, показал Томасу большой палец.
Земля начала подрагивать, донесся нарастающий гул. Вдали поднялось желтое облако пыли, медленно увеличивалось. Впереди облака темнела
полоска. Вскоре Томас различил отдельных животных. Стадо туров неслось сплошной лавиной, словно спасались от чего-то страшного.
Олег наложил тяжелую стрелу на тетиву, выждал. Затем, когда Томасу казалось, что еще слишком рано, он словно всем телом бросил вперед стрелу. Жильная тетива со звоном щелкнула по кожаной рукавице, а правая рука уже наложила вторую стрелу, рванула тетиву на себя, страшно сгибая лук колесом.
Стрелы со свистом шли в воздухе — тяжелые, убойные, догоняющие одна другую. Томас смотрел восхищенно, еще никогда калика не стрелял так быстро и так мощно, вернее, не доводилось видеть.