такое на лице, что о н а п о в е р и л а. Она произнесла еще тогда: «…ты сказал правду. Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным». — «Как это?» — не понял тогда Феликс. «Холодным и равнодушным к тем, кого он любил прежде», — объяснила она. Вот ведь что: о н а п о в е р и л а, а о н — о б м а н у л. Потому что жизнь — это всякий раз исключение из правил, можно быть холодным и равнодушным к тем, кого любил, не только потому, что полюбил кого-то еще. Можно просто разлюбить. И будешь холодным, будешь равнодушным, будешь. А она в своих мыслях пошла дальше, ей пришла в голову страшная догадка: если отец любил так много — трех женщин одинаковой сильной любовью, — так, может, он вообще никогда не любил по-настоящему? И все его любови — это ложь? И значит, она, Наталья, — дитя лжи, а не любви, — вот отчего ей так больно, и мучительно, и стыдно жить на свете!
Этих мыслей своей дочери Феликс не знал. Он казнил себя за такую малость — был черствым и глухим, когда Наталья разговаривала с ним в последний раз, не разобрался в ее состоянии, не поддержал дочь в трудную минуту, не приласкал, не обнадежил (все это было так, все было правдой), но все-таки о главной правде он не догадывался: Наталья с неопытным своим сердцем и незащищенной душой судила всю его жизнь (его и матери), и боли от этого суда ей хватило, чтобы совершить безрассудство, которого она уже сама не хотела, когда петля захлестнула горло и нечем стало дышать. Она не хотела умирать! И этого тоже никто не знает, никто не догадывается об этом, записка ее ничего не приоткрывает, а наоборот — всех вводит в заблуждение. Она только хотела попробовать, только испытать, что это такое, только понять…
Однажды, когда Феликс по обыкновению сидел у себя в кабинете, мучительно думая об одном и том же, открылась дверь и вошел Сережа Марчик. В том, что он вошел, ничего странного не было, странным оказалось другое — его нелепый, сбивчивый рассказ, а кроме того — заискивающе-виноватый, так непохожий на него тон. О чем он?.. Феликс вглядывался в Сережу, вдумывался в его слова, но, как и со всеми в разговоре за последнее время, не сразу мог уловить нить рассказа, или просьбы, или извинения, или черт его знает чего — белиберды какой-то…
— Я не хотел, — говорил Сережа, не говорил, а лепетал, — я не думал… Я просто шел, я не придал этому значения, знаете, как это бывает… ну, блажь, думаю, обыкновенная, мало ли, а потом…
— Сережа, мне сейчас некогда. Я занят, — на все это вместе сказал Феликс, тяжело закрыв веки, а затем еще — для большей убедительности, будто думает, — прикрыл глаза рукой.
— Я должен сказать… Это я виноват. Я…
— В чем? — не отнимая руки от глаз, вяло проговорил Феликс.
— Я виноват, что она умерла. Что Наталья умерла…
— Что за чушь? Сережа, иди, мне сейчас не до тебя. — Феликс убрал руку, открыл глаза и посмотрел на Марчика серьезно-начальственным взглядом.
— Выслушайте меня, Феликс Иванович!
— Ну? Говорю же — некогда. Не до тебя…
— Понимаете, мы встретились случайно. Она мне говорит: поцелуйте меня. А я, дурак, говорю: что, прямо здесь, на улице? Она говорит: да. Я думаю: она что, того? Ну и говорю ей… Тогда она мне яблоко протянула. Я ей до этого яблоко подарил…
— Ладно, Сережа, иди. Хватит о Наталье!
— Да вы понимаете или нет, — стал горячиться Сережа, — что если бы я ее поцеловал, то с ней ничего бы не случилось?!
— Да, да, понимаю. Иди.
— Да я в самом деле правду говорю! Может, вы меня за идиота считаете? Если бы я поцеловал…
— Я кому сказал — иди. Иди! — чуть ли не закричал на него Феликс.
— Если бы я поцеловал ее, все могло измениться. С ней, со мной, со всеми! Все могло быть совсем иначе…
Феликс нажал на кнопку звонка. Вошла секретарша.
— Ольга Ивановна, проводите Сергея. И вообще — я занят. Ко мне никого не впускайте.
— Хорошо, Феликс Иванович.
И когда дверь за ними захлопнулась, Феликс с ожесточением и злобой громко сказал: «Идиот!»
И не догадывался, не знал Феликс, что, может, не совсем ерунду говорил здесь Сережа Марчик, потому что кто знает, как бы развивались события, поцелуй Сережа и в самом деле в тот день Наталью…
…Вот так каждый день Феликс сидел в своем кабинете, мучимый и терзаемый сожалениями и раскаяниями, и каждый день после работы ехал к Надежде: иного и представить было нельзя. И мать Евгения Петровна, и дочь Светлана с ее мужем-студентом, и внук Ванюшка — все как будто перестали для него существовать, хотя совсем недавно все было наоборот: Надежда существовала лишь постольку-поскольку, а с Натальей была полная договоренность и взаимопонимание: он — отец, она — дочь, и ничто не должно омрачать их родства и любви… Теперь, когда Феликс оглянулся, он увидел, что по-настоящему он нужен сейчас только одному человеку — Надежде и что ему нужна только она, потому что разверзлась пропасть, а по краям этой пропасти два человека — он и она, остальные находились в безопасности, и потому смешно даже думать о них всерьез, оттого он и забыл их — разом, как бы навсегда, надолго… Они — обойдутся, а вот Надежда — нет, и он без нее — тоже нет, и если не протянуть друг другу руки — это все равно что сказать:. Натальи никогда не было на свете, и ни жизнь, и ни смерть ее ничего не значат для родителей. Разойтись окончательно — значит поставить крест на самом дорогом существе, которым — после смерти — стала для них Наталья. Жизнью своей она ничего не смогла ни доказать, ни добиться, а смертью — соединила родителей, да так, что разойтись для них — будто плюнуть в светлый образ погибшей дочери, растоптать его и предать забвению…
Вот почему они так держались отныне друг друга. Вот почему каждый вечер, как старик со старухой, они сидели у экрана телевизора, смотрели бесконечные передачи, почти не понимая в них ничего, мучительно вглядываясь в контрастный портрет дочери, которая тоже смотрела на них: отрешенно-отчужденно, с печальной улыбкой… Вот почему каждый день, уходя на работу, они едва-едва дотягивали до конца рабочего дня, а потом спешили домой, посидеть рядом, помолчать, побыть вместе, хотя любили друг друга нисколько не больше, а может, и совсем не любили, а может, отныне даже и ненавидели один другого…
IX. МЕЛЬНИКОВЫ
Анатолий вернулся из командировки рано утром.
Дверь он открыл своим ключом, вошел тихо,