всей видимости, Бернард приступил к сбору своих людей для заседания в капитуле.
"Здесь больше делать нечего", — сказал Вильгельм.
Новая идея пронизала мой мозг. "А не мог ли убийца, — сказал я, выкинуть книгу в окно, чтобы потом пройти на Задворки больницы и подобрать ее?" Вильгельм с сомнением посмотрел на окна лаборатории, судя по виду — герметично закрытые. "Что же, посмотрим", — сказал он.
Мы вышли и осмотрели всю заднюю стену дома, почти вплотную соприкасавшуюся с крепостной стеной, но все же отстоявшую от нес, отчего на задах образовался узкий проход. Вильгельм ступал очень осторожно, так как на этом пространстве снег, выпавший в предыдущие дни, был совершенно нетронут. Каждый наш шаг впечатывался в заледенелую, но хрупкую снежную корку, оставляя глубокие вмятины. Значит, если бы кто-нибудь прошел там до нас, следы остались бы столь же заметные. Следовательно, никто не проходил.
Пришлось распрощаться и с больницей, и с моей малоудачной гипотезой, и, проходя вдоль огородов, я спросил Вильгельма, действительно ли он доверяет Бенцию. "Не вполне, — ответил он. — Но в любом случае мы не сказали ему ничего такого, чего бы он и без нас не знал. И вдобавок постарались сделать так, чтобы он боялся этой книги. Кроме того, отправляя его присматривать за Малахией, мы подразумеваем, что и за ним самим будет присматривать Малахия, который, несомненно, сейчас разыскивает эту книгу собственными силами".
"А келарь что искал?"
"Скоро узнаем. Безусловно, ему было что-то очень нужно, причем немедленно. Это что-то должно было его спасти от некоей ужасной опасности… Это что-то известное Малахии… Иначе необъяснимо, почему Ремигий бросился к нему с такими отчаянными мольбами".
"Как бы то ни было, книга исчезла".
"И это самое невероятное, — сказал Вильгельм. Мы уже подходили вплотную к капитулу. — Если она там была, — продолжал он, — а Северин сказал, что она там была, значит… Одно из двух: либо ее вынесли, либо она все еще там".
"А поскольку ее там нет, значит, ее вынесли", — заключил я.
"Нигде не сказано, что этот же силлогизм нельзя построить на обратном малом термине. То есть так: поскольку все указывает на то, что книгу никто не выносил…"
"Значит, она все еще там. Да, но ее там нет".
"Минуточку. Мы утверждаем, что ее нет, на основании того, что мы ее не нашли. Но может быть, мы ее не нашли на основании того, что не увидели, а она там была…"
"Но мы везде посмотрели!"
"Смотрели. Но не видели. Или видели, но не увидели… Скажи, Адсон, как, по-твоему, Северин описывал эту книгу? Какими словами он пользовался?"
"Он сказал, что нашел чужую книгу на греческом языке".
"Нет! Я вспомнил. Он сказал — странную книгу. Северин был ученый человек. А ученому греческая книга не может показаться странной. Даже если этот ученый греческим не владеет. Он хотя бы распознает алфавит. Ученый и арабскую книгу странной не назовет, даже если не знает арабского… — и вдруг он замер с открытым ртом. — Стой! Что делала арабская книга у него в лаборатории?"
"Но ведь арабскую книгу он не назвал бы странной?"
"Да. В этом вопрос. Если он назвал книгу странной, значит, в ней было что-то необычное. Хотя бы на его взгляд — на взгляд травщика, а не библиотекаря… В библиотеках иногда старинные рукописи переплетают по несколько в один том. К примеру, собирают воедино забавные и любопытные тексты: один по-гречески, другой по-арамейски…"
"…и третий по-арабски!" — взвыл я, пронзенный внезапной догадкой.
Вильгельм свирепо ухватил меня за шиворот, выволок из нартекса и погнал обратно к лечебнице. "Скотина тевтонская, лопух, невежда, ты посмотрел только на первый лист, а в середину не заглянул!"
"Но учитель, — тяжело дыша, отбивался я, — ведь вы сами посмотрели на показанный мною лист и сказали, что там по-арабски, а не по-гречески!"
"Да, Адсон, ты прав! Это я — скотина! Бежим, живей, живей!"
Добежав до лаборатории, мы с трудом протиснулись внутрь, потому что как раз в это время послушники выносили тело. Другие любопытные слонялись по комнате. Вильгельм бросился к столу, перебрал все тома, разыскивая тот, заветный. Он швырял их один за другим на землю под недоуменными взглядами послушников, а потом стал подбирать и снова класть на стол, листая каждый не менее двух раз. Увы, увы, арабской рукописи уже не было! Я смутно вспомнил общий вид ее переплета, не толстого, довольно истрепанного, с легкой металлической окантовкой.
"Кто входил после того, как мы вышли?" — спросил Вильгельм у какого-то монаха. Тот пожал плечами. Было ясно, что заходили все — и никто.
Мы обсудили возможные варианты. Малахия? Правдоподобно. Он знал, что ищет. Наверное, он выследил нас, увидел, как мы выходим с пустыми руками, вернулся и действовал наверняка. Бенций? Я вспомнил, что во время перепалки насчет арабской книги он хихикал. Тогда я подумал, что он смеется над моим невежеством. А он, наверно, смеялся над недогадливостью Вильгельма. Он ведь хорошо знал, в скольких обличьях может предстать старая рукопись. Он, вероятно, сразу обратил внимание на то, о чем не подумали мы с Вильгельмом. Хотя обязаны были подумать. А именно — на то, что Северин не знал арабского и, значит, незачем ему было держать при себе книгу, которую он не мог прочесть… А может быть, все-таки не Малахия и не Бенций, а кто-то третий?
Вильгельм был унижен до крайности. Я пытался утешить его, говоря, что в течение трех дней он гонялся за греческим текстом и потому естественно, что при столь поспешном осмотре он отбрасывал все книги, которые с первого взгляда казались не греческими. Но он отвечал, что несомненно я прав и человеку свойственно ошибаться, однако бывают такие представители рода человеческого, у которых ошибок значительно больше, чем у других, и их принято называть умственно неполноценными, и он принадлежит к этому разряду, и он просит только объяснить ему, зачем надо было столько лет учиться в Париже и в Оксфорде, чтобы в конце концов оказаться неподготовленным к тому, что старинные рукописи обычно переплетают по несколько, о чем знают самые желторотые послушники, любые послушники, кроме таких идиотов, как я, и парочка идиотов вроде нас с ним могла бы иметь большой успех на ярмарках, и именно этим нам следовало заняться с самого начала, а не расследовать убийства, в особенности когда наши противники — люди гораздо более развитого ума.
"И все-таки нечего убиваться, — заключил он свой монолог. Если книгу взял Малахия, он уже, наверно, определил ее на место, в библиотеку,