— Не вдавайтесь в теологию и философию, — прервал его Генри.
— Как вам будет угодно, милорд, — усмехнулся граф. — Итак, я получил возможность покидать мое новое пристанище: сначала на недолгое время, потом на целые часы. В ближайшем соседстве со мной жили слабовольные, нерешительные, бесхарактерные люди. Все свои эмоции они затоптали и похоронили задолго до моего освобождения. Сложно было получить глоток живительной для меня энергии в таком месте — однако я ждал. Однажды два монаха несколько повздорили, обозлились друг на друга. Пустяк, разумеется. Но это были эмоции, для них — сильные, для меня — близкие. Я, знаете ли, за последние двести лет в полной мере осознал, что такое ярость и ненависть. Не составило труда вдохнуть в одного из этих фантомов — монах, почтенные гости, это ведь только тень человека, — малую толику моих эмоций. Немного — я был еще слишком слаб. О, поразительный эффект довелось мне увидеть! — улыбка графа стала шире. — Божьи люди сцепились, будто бешеные псы, и «мой подопечный» даже всадил своему оппоненту кухонный нож под правое ребро. Надо отметить, весьма неудачно — откачали монахи этого недорезанного.
Граф переступил с ноги на ногу, продолжая ухмыляться, и окинул Гермиону и Генри взглядом цепких черных глаз. Представители Министерства ждали.
— Мало того, что я всласть напился выплеснутой злобой милейшего инока, — продолжал свое повествование граф Серж, — так еще и имел удовольствие наблюдать занимательнейшую реакцию «аудитории». Казалось, эти тени проснулись и стали хоть чуточку походить на людей, — довольно усмехнулся он.
Недели через две я поставил опыт посерьезнее. На сей раз удалось поймать одного затворника на сильном чувстве и, применяя свои уже развитые навыки, вдохнуть в него очень сильную ярость. О, какой взрыв! Сколько энергии! — граф мечтательно прикрыл глаза. — Вы знаете, милорд, какой заряд энергии отдает один человек, убивая другого? Сколько он сам получает, если умеет брать? — сощурился призрак, глядя на Генри. — О, вижу, вы знаете. Миледи? — он перевел пристальный взгляд на Гермиону и снова усмехнулся. — Зрю, это известно и вам. Тем лучше, вы поймете меня. От устроенной скромным монахом расправы я, можно сказать, получил вторую жизнь — столь изменилось мое положение и мои возможности! Недельки через две я даже навестил моего дарителя в деревенском, — как, бишь, нынче говорят? — «участке». Напомнил ему, что такое бешенство — и имел удовольствие насладиться еще одним убийством. Потом моего дарителя застрелили. — Граф картинно вздохнул. — Я довольно долго отдыхал от всего этого великолепия. Осматривал свои владения, изучил изувеченный монахами замок. Что сотворили они с родовым имением? Печальный пейзаж. Но зато я к своему удивлению и негодованию обнаружил в приходе волшебника. Не сразу мне открылось, что этот монах — маг. Но вскоре сомнений не оставалось. Отвращение мое не имело границ. Вы удивлены, миледи? — спросил внезапно граф.
Гермиона вздрогнула — она действительно удивилась в эту секунду.
— Я поясню, — кивнул ей призрак. Казалось, он наслаждается своим монологом. Возможностью говорить с кем‑то, говорить кому‑то. Он был лишен всего этого более двухсот лет… — Монах, — продолжал граф, — сам по себе трус и вдвойне предатель. Он предает мир и свое тело, прячась в искусственную оболочку; он предает бога, в которого верит — ведь, как вам известно, бог его велел сносить испытания, но не укрываться от них. Всё это жалко и отталкивающе. Но монах–волшебник — еще более омерзительное зрелище.
— Отчего же? — заинтересовался и Генри.
— О, милорд, монах–маггл, по крайней мере, убеждает себя в том, что его трусость и предательства угодны высшей силе, в которую он верует. Монах–волшебник знает, что бога нет. Монах–волшебник, что бы он там себе ни придумал, в чем бы себя ни убедил, понимает законы природы, осознает сущность мира куда глубже и точнее, чем это доступно магглу. Волшебник видел доказательства истинности того, что он знает о мире. И, помимо того, он сам применял магию — некогда. Отрицать он ее не может. Но при этом он закрывает глаза на всё, лжет сам себе — не говоря уже об окружающих. Он жалок, — с отвращением закончил это лирическое отступление граф. — Именно такой жалкий представитель Магического сообщества и был мною обнаружен в имении. Сначала я думал побеседовать с ним — но монах куда‑то пропал на несколько дней. И тут наши скромные святые края посетил некий работник. Уж не знаю, холоп ли он — но точно не чернец. Не имею понятия, что он пытался сделать — но это у него не выходило. И как же он злился от этого: сложно передать словами! Я помог ему раскрыться чуть больше… И… О, мою удачу сложно описать словами. — Граф картинно прикрыл глаза. — Мой гость, оказалось, имел несчастье некогда подарить жизнь дрянной девчонке! Вы можете мне не верить, но я убежден, что все беды человеческие — дело рук женщин и в особенности ведьм. Простите мне мою дерзость, миледи, но вы велели говорить откровенно — и сами позаботились о том, чтобы я не мог разбавить свою чистосердечность смягчающей ложью, — кивнул на светящийся магический символ граф. — Я полагаю, что женщина может стать смертельно опасной, если вовремя не привить ей покорности. Самый опасный возраст для женщины: четырнадцать — девятнадцать лет. Нет ничего вредоноснее женского образования. Магглы осознают это лучше нас, хотя и не до конца. Мы же, отправляя маленьких ведьм, вошедших в столь опасную стадию, учиться и воспитываться в обществе им подобных, совершаем роковую ошибку. Я поплатился за эту ошибку жизнью. С тех пор моя ненависть к младым барышням не имеет пределов.
Граф закрыл глаза, отдаваясь воспоминаниям.
— Я пил по глотку каждую капельку чувств того простолюдина, отца юный девицы. Он отыскал эту прóклятую небом тварь. Сложно представить дерзость, своеволие, непочтительность той девчонки! В сравнении с ней даже Ребекка была образцом прилежания. Ведомый моими чувствами, тот человек указал ей место, наказал ее дерзость, наказал ее за само ее существование. К сожалению, ему помешали, и судьба его потеряла для меня интерес. Но я осознал, каковой будет моя следующая цель. Я буду мстить всем бабьим тварям, заполонившим земной мир! Тем, кто безнадежно испорчен и смертельно опасен. Я уже предвкушал свою месть, но тогда мне требовался отдых, — граф перевел дыхание. Сила привычки так укореняется в человеческих существах на протяжении жизни, что и после смерти тела призрак продолжает зачастую совершать привычные, хоть и не нужные более, действия: переводит дыхание, зевает, моргает и прочее, прочее. — Я не стал бы вновь проявлять активность так скоро, — возобновил свое повествование граф, — если бы мне прямо в руки не привели очередную непокорную дочь. Гадюка охомутала послушника! Нет, вы только подумайте! В таких ситуациях мерзавкам даже нельзя укрыться за оправданиями вроде коварства соблазнителей и обманчивости слов. Как могла попасть сельская девка в кровать монаха? Кто насильно затащил ее туда? Кто велел, кто дозволял падать так низко? Дрянь отдавалась послушнику, лгала своему отцу, опозорила семью — пусть и крестьянскую, это, в сущности, не важно. Развратная, сладострастная шлюха! Во мне проснулась невиданная ярость и невиданная сила. Полагаю, раз вы интересуетесь этим, то знаете, к чему всё привело.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});