столько самого застолья, сколько окончания его.
За столом он сидел отстраненный, слушая и отвечая благодарно на добрые слова.
Когда гости разошлись, он положил на стол пачку телеграмм и адресов, в том числе правительственную с поздравлением по случаю награждения орденом Трудового Красного Знамени, третьим по счету, и почему-то с грустью подумал: «Жаль, что как-то не принято носить награды, даже колодочки…»
Римма Васильевна прервала его размышления, как всегда, самым прозаическим образом:
— Сколько раз говорила тебе, что надо иметь домработницу?!
В ответ он мягко и спокойно произнес:
— Нам домработница больше не потребуется. Во всяком случае после сегодняшнего дня.
Жена не поняла, но сообразила:.
— Не шути!
— Не шучу, — сказал он. — Это сегодня наш последний вечер.
Римма Васильевна бросила на стол салфетку:
— Что ты имеешь в виду?
— Мы больше с тобой вместе не живем.
— Бог мой, ты влюбился! — воскликнула Римма Васильевна. — У тебя кто-то есть? В какую-нибудь студентку свою, как раньше в медсестру!
— Влюбился, влюбился, — подтвердил равнодушно Валерий Павлович. — В студентку, в медсестру, считай, как хочешь.
Римма Васильевна стояла совершенно растерянная.
Но деловое начало оказалось в ней все-таки сильное.
— Мы много нажили!..
— Дели, как хочешь.
— А жить где?
— Где хочешь. Ведь есть какие-то обмены.
И вновь поразился: Римма Васильевна была деловита, сверх даже своей поразительной деловитости.
— Я знаю, но три комнаты обменять трудно, — сказала она.
— Господи, да об этом ли надо сейчас говорить! Решай, как хочешь. Мне нужен угол. Себе возьми квартиру — однокомнатную, двух, какую захочешь, Ты же все умеешь устраивать, если тебе надо.
— Машина как?
— Машину, конечно, делить трудно. Бери ее! Ради бога!
— А мебель?
— И мебель.
— А книги?
— Забирай и книги. Только оставь мне Твардовского… И мои по науке…
Он не ожидал, что будет все так просто.
И почему-то при этом вспомнилось: Монреаль, где он был в очередной командировке. Деловой русский канадец:
— Господин Воскобойников, меня очень беспокоит один вопрос. Каждый день вы ужинаете и обедаете в частных домах. А у меня деньги на ваше питание. Как же быть? У меня ваши деньги.
— Верните их мне, если положено, — сказал академик Воскобойников. — И нет вопроса.
И сейчас, чем больше отдавал Валерий Павлович своей жене, тем спокойнее становилась она.
— Я займусь, займусь, — повторяла Римма Васильевна. — Я постараюсь решить все, как лучше. А как же, к слову, ковры? Их же дарили тебе при мне — в Таджикистане и в Ташкенте.
— Возьми и ковры.
Прошло три месяца. Валерий Павлович задерживался как можно дольше в институте и жевал бутерброды с чаем, а то вдруг шел в Дом ученых или в ЦДРИ, или в Дом литераторов, к архитекторам и киношникам в надежде перекусить в буфете, а то и в ресторане. Где-то кормили лучше, где-то хуже, но всюду было вполне прилично и, казалось Валерию Павловичу, ничуть не хуже, чем готовила ему Римма Васильевна, все покупая только на рынке.
Прошел почти год. Римма Васильевна, и он не мог этого не признать, оказалась на высоте: сделан удачный обмен, и Валерию Павловичу досталась однокомнатная квартира неподалеку от его института.
Себе же она выменяла двухкомнатную в Южинском переулке, в перестроенном доме. Его не удивил такой вариант, он был доволен и спокойно переехал со своей библиотекой и минимумом мебели.
Расстались они спокойно.
— Я на тебя не сержусь, — сказала она. — Только вот не знаю, как быть. Может, чтобы не делить через суд твою сберкнижку…
— Возьми, ради бога, половину по доверенности, — продолжил он ее мысль, — пока мы официально не разведены.
Кажется, она поблагодарила его. А может, и просто он думал сейчас не об этом.
А думал о том, что надо в институте как-то отпуск за свой счет на несколько дней. И заказ на поезд до Горького. Он должен увидеть Веру…
В этот день Воскобойников появился в своем институте на редкость энергичный и помолодевший. А в двенадцать вышел на кафедру в университете и совсем не обычно, не традиционно произнес:
— Юные друзья, коллеги! Пожалуй, начнем! Итак, сегодня мы порассуждаем о…
ЛЕСНОЙ РАССКАЗ
И все-таки удивительно это — лес! Ели, сосны, ольхи, дубы, осины и, конечно, березы. Как эти, что стоят отдельной семейкой на опушке: всякие — молодые и старые, прямые и кургузые, красивые и вовсе вроде бы несимпатичные на взгляд.
Но почему-то сюда тянет. Тянет, когда хорошо на душе. Тянет, когда плохо. И когда никак — тянет.
Александр Петрович заметил березу, давно знакомую по прошлым годам, и не поверил себе: было ли так? Верх ствола расщеплен, и правая часть макушки повергнута вниз, повисла, зацепившись кончиками веток за соседнее дерево. Не было. Внизу ни щепы, ни коры. Значит, прошлым летом — гроза. Значит, без него. Летом он не приезжал…
А в войну она сохранилась. Обидно, что так!
Он погоревал как мог, но соседние березы, здоровые, разные, стоило ему отойти в сторону, рассеяли эти мысли, и он подумал совсем о другом: у каждой березы, оказывается, свое лицо. Ни одна не похожа на другую. И все вместе не похожи на то единое, что зовется лесом. Ели, сосны, ольхи, дубы, осины — лес. А березы и в лесу сами по себе. И тут, на опушке, где стоят одни они, это не лес, а — березы. Много берез, но каждая из них — одна-единственная, неповторимая».
Такие же лица он видел вчера в городе, когда выступал в школе.
И пожалуй, впервые за послевоенные годы он не стеснялся перед ними за свое лицо — обезображенное, как эта сломанная береза.
Он принес в школу несколько самых простых моделей, показал, как их можно сделать.
Потом спросил:
— Понятно?
— Понятно! — закричали ребята.
— Что еще вам пояснить?
— О войне расскажите! — просили мальчишки.
— А вы в войне принимали участие? — осторожно спрашивали аккуратные девчонки.
— А в гражданской? — восклицал кто-то нетерпеливым, петушиным голосом с места.
Александру Петровичу тут улыбнуться бы, спросить наивного «петушка» строгим голосом, а знает ли он арифметику и в каком классе учится, но он вспомнил своего отца, которого давно нет на свете, и его ответы на свои, такие же наивные, детские вопросы.
Да, сам был такой…
Это очень, очень давно — до войны…
— И вся-то наша жизнь есть борьба, — говорил тогда ему отец и чуть грустно добавлял всегда одно: — Так-то, будущий красноармеец!
А теперь в кино, конечно, не на детском сеансе, или в театре — совсем иное:
— Опять о войне?
Это вздохи его