Взгляните в окно. Мы уже почти подъехали к Иркутску. На вокзале мы сядем в автомобиль и через полтора часа будем в нашей лаборатории.
Кстати, вы не задумывались над тем, почему найденные вами бесценные рукописи до сих пор находятся у вас и никто не посягает на них?
Глава 16
У Николая Михайловича есть интересная манера задавать острые вопросы в те минуты, когда мысли заняты совершенно другими вопросами.
А действительно, почему? По идее, чекисты могли их изъять, если говорить специфическим языком, или выкрасть, если говорить по-простому. Суть события от этого не меняется.
Вместо этого я еду в отдельном вагоне и все бумаги при мне. Только меня нет. Спрыгнул с моста в моем родном городе. Заболел, лег спать и ушел куда-то.
Так кто же этот Никто, кем являюсь я? Что за иезуитство такое? Почему над человеком так издеваются?
Словно предчувствуя мое состояние, Николай Михайлович просто сказал:
— Не терзайтесь над тем вопросом, который я поставил перед вами. Не догадаетесь никогда. Мы почти год раскрывали вашу тайну. И представьте себе, мы ее разгадали. Вы потомок Якова Пфеффера. В вас его гены, которые помогут нам постичь то, что удалось постичь вашему предку.
Я был настолько ошеломлен этим сообщением, что у меня пропала охота вообще воспринимать какую-либо информацию. Я безучастно сидел в шикарной автомашине, которая как птица летела по ровной автостраде от города Иркутска к озеру Байкал, пожирая расстояние и красоты природы по обеим сторонам дороги.
Я начал что-то воспринимать, когда меня попросили выйти из машины около красивого трехэтажного особняка, расположенного в сосновом бору. Воздух в этом районе был особый, потому что миллиарды фитонцидов уничтожают все, что неблагоприятно для человека и нежно ласкают открытые участки тела.
О размещении я даже рассказывать не буду. Выше всяких похвал. Как и моего предка меня без оформления документов, без жалования взяли на полное государственное обеспечение для чего-то очень важного. А для чего?
Глава 17
В столовой, куда мы пришли на обед, было очень много самых разнообразных людей. Такое было ощущение, что профессора и академики были разбавлены грузчиками продовольственных магазинов, недоучившимися студентами и отставными военными.
Несмотря на такой разномастный внешний вид, контингент (откуда взялось это слово?) вел себя очень культурно. Тарелочки, ложечки, вилочки, ножики. Давно сработанный коллектив.
На меня они практически не обратили внимания. Пятнадцати-двадцати секунд им хватило на то, чтобы оценить меня и отмести как побочный эффект опыта, продолжая свои разговоры и углубляясь в дебри космоса по мере окончания обеда.
После обеда какое-то чувство усталости, тяжести навалилось на меня, и я отпросился у Николая Михайловича пойти отдыхать вместо знакомства с моими будущими коллегами.
Придя в свою комнату, я, не раздеваясь, лег на кровать и стал медленно проваливаться в тяжелую черную пучину сна.
«Наконец, я начал понимать, что сила воздействия зеркала зависит от угла, под которым ты смотришь в зеркало. Если смотреть со стороны, то не чувствуешь особенно сильных угрызений совести. А если вообще не думать о совести, то можно, как это говорят — без угрызения совести, делать все, что считаешь правильным.
Постепенно я стал приучать себя к зеркалу, как некогда древние тираны приучали себя к ядам, добавляя их в пищу микропорциями. С течением какого-то времени я зачерствел: то, что раньше вызывало у меня душевные страдания, стало обыденным делом.
Я докладывал Великому князю о своих открытиях, но молил никого не допускать к зеркалу, так как непривычные эмоции могут навредить в первую очередь государю. Я так и написал, что с зеркалом могут находиться люди с исключительно твердым сердцем, чистой головой, не забитой моральными предрассудками, и абсолютной преданностью только одному человеку — своему государю, каковым в настоящее время являюсь я — раб Великого князя Якоб Пфеффер.
И князь поверил мне. Я был самым неприметным и всесильным слугой Великого князя, о чем не догадывался никто, втайне подозревая Великого князя в хулительных наклонностях к одинаковому полу. Но никто это даже шепотом произнести не мог. Я это узнал, когда заставил служку креститься на зеркало показанное издали и под большим углом нему. Не так это важно, что говорят за спиной, важнее то, что говорят в зеркало.
Когда князь хотел проверить кого-то из бояр или расправиться с ним, виновный заранее вызывался в отдельную комнату, где находились князь и я. Князь задавал вопросы, а я подносил к боярину зеркальце. Чего только не говорилось на себя и на своих ближних, чтобы вымолить себе жизнь и какие-то привилегии.
Затем виновный передавался рындам и пытошных дел мастерам, которым князь письменно давал распоряжения, какие сведения надо получить и прилюдно записать от злоумышленника.
Душа моя ожесточилась настолько, что меня не удивляло и не возмущало то, что дети клевещут на родителей, жены на мужей, мужья на жен, побратимы на побратимов, братья на братьев и отцов. Зеркало было сильнее воли человеческой. Богатырь на поле ратном оказывался дитем несмышленым и плаксивым перед зеркалом. А я радовался, что могу услужить князю, убирая несогласных, недовольных, обиженных, а иногда и прямых врагов государя нашего. Все они были враги, кто даже осмеливался думать плохо о нашем государе.
Однажды я сдвинул переключатель на волшебном зеркальце и посмотрел на себя такого, какой я есть на самом деле. Тот, кого я увидел, был мне не знаком. Там не было Якоба Пфеффера, там был Яшка-каин, чем-то по внешности похожий на Великого князя, с бородкой, с рысьми глазами, острыми зубами, широким монгольским лицом, ставшим таким от постоянного оскала зубов, который стал настолько привычным, что от меня шарахались люди, когда я пытался чему-то улыбнуться. А волшебная сторона показывала благообразного бюргера из Баварии, довольного урожаем ячменя, количеством солода и сваренного пива, копченых свиных ножек, и доброй фрау с широким задом, сидящей на скамейке рядом.
Майн Готт, Господи Боже, вразуми мя, наставь на путь истинный. Забыл ты, Якоб Пфеффер, что царствие на земле и на небе только Божие. Себя за Бога посчитал. Начал вспоминать «Отче наш» и никак не мог вспомнить. Лишь к полуночи я смог более или менее явственно произнести: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». И сразу что-то сломалось во мне. Слезы полились ручьем, стали перед лицом мелькать мученики невинные, наговорившие на себя от колдовского изобретения во славу князеву и на свою и своих жен и детей погибель. И все это я, собака безродная, исделал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});