Читать интересную книгу Телефонная книжка - Евгений Шварц

Только Сережа все поеживался и растерянно улыбался. Кто‑то его так толкнул на лестнице в метро, что он ушиб руку. На другой день выяснилось, что у него перелом, но Сережа никому не сказал, как тяжело ему приходится, перемогался весь вечер — вот какое поколение Слонимских росло понемножку. Кончилась война, лишения и несчастия которой были ужасны, но доброкачественны. И началось опять безумное падение в бочке с горы, все страшнее и страшнее. С Мишей в Ленинграде обращались попросту: будто с привидением. Будто его и нет. И он все ездил в Москву. Останавливался там в гостинице «Москва» и работал в комиссии союза по областной литературе. В одну из поездок попал под автомобиль в переулке возле самого союза. Отделался благополучно. И постепенно стал приходить в себя. Из ведущих вывели его настолько явно, что можно было и не думать об этом больше. Да и времена пошли такие, что это зло не казалось таким уж большим. Похвалили его книжку «Инженеры»[46], до того старательно нормальную, что не найти в ней было и признака автора. И того времени, о котором он писал. Но книжку похвалили, а потом вышел однотомник[47]. А Сережа рос и рос и оказался талантливым композитором и пианистом. И окончив музыкальную школу, попал в консерваторию, где учился и в классе фортепиано, и в классе композиции. И при встречах, шагая взад и вперед по комнате, каждые десять минут возвращался Миша не только к своим делам, но и к Сережиным. Миша никогда не был особенно здоров. Еще в раннем возрасте пошел он с Дусей в Казанский собор на пасхальную заутреню. Вдруг услышала она шум позади и, оглянувшись, увидела — лежит Миша на полу, сложив ручки, белый, как бумага. Упал в обморок. Заболел он, когда Дуся была в родильном доме. Тяжело заболел в июле 41–го. Мы тогда навещали его каждый день, а он лежал, беспомощно улыбаясь, на широкой двухспальной кровати один, тощенький, длинненький. После войны обнаружилась у него какая‑то болезнь щитовидной железы; он не может теперь застегнуть ворот рубахи.

6 июня

Все мы стареем. Когда представлял себе старость, то не боялся. Представлял, что изменюсь внешне, и все тут. А стареть‑то, оказывается, больно. Сваливается то один, то другой из моих сверстников. Мне все кажется, что это какое‑то недоразумение, вот — вот все разъяснится, в мое время старики были вовсе не такие. И в самом деле — разве старик Миша? Вот идет он по улице навстречу, — такой же длинный, такой же тощий, с той же тонкой шеей, только у основания распухшей, воротничок расстегнут. Ему пятьдесят восемь лет, но он так же беспомощно хохочет, как в молодости, когда я поддразниваю его. Года полтора назад вызвали нас в военкомат, как в былые годы, — на учебу. Какие же мы старики? Потом писателей выделили. Мы стали ходить, согласно приказу, на лекции в Дом писателя. Но райвоенкомат не успели известить об этой перемене, и мы получили строгий приказ явиться туда и объясниться. Вся наша жизнь прошла под знаком мобилизаций, явок, переосвидетельствований, и мы к подобного рода повесткам привыкли относиться вроде как бы к зовам судьбы. В данном случае было все ясно, — недоразумение. Да и мы не призывники. Пришла повестка в субботу. Являться с объяснениями приказано было в понедельник. Миша звонил мне по телефону трижды, примерно каждые десять минут повторяя одно и то же: «Мне гораздо удобнее идти сегодня, чем в понедельник. Давай пойдем и выясним это дело». И он пошел в военкомат в тот же день, повинуясь его могучему зову, как всю жизнь, — какой же это старик. Теперь, правда, в июле прошлого года сняли нас с учета. Но каждый раз, когда вижу я длинную тощую фигуру, с головой, чуть склоненной набок, в глубокой задумчивости, — разом оживают во мне веселые и печальные чувства двадцатых годов. И я не чувствую возраста, как, впрочем, и всегда. Как не чувствует его и Миша. Некогда. Он был ведущим, потом его сняли. Потом он вновь приподнялся. Тут еще Сережу вызывают в военкомат и… Есть нам время стареть!

10 июня

Союз писателей[0] стоит дальше в телефонной книжке. Появился он на свет в 34–м году, и вначале представлялся дружественным после загадочного и все время раскладывающего пасьянс из писателей РАППа[1]. То ты попадал в ряд попутчиков левых, то в ряд правых, — как разложится. Во всяком случае, так представлялось непосвященным. В каком ты нынче качестве, узнавалось, когда приходил ты получать паек. Вряд ли он месяца два держался одинаковым. Но вот РАПП был распущен. Тогда мы еще не слишком понимали, что вошел он в качестве некоей силы в ССП, а вовсе не погиб. И года через три стал весь наш союз раппоподобен и страшен, как апокалиптический зверь. Все прошедшие годы прожиты под скалой «Пронеси, господи». Обрушивалась она и давила и правых, и виноватых, и ничем ты помочь не мог ни себе, ни близким. Пострадавшие считались словно зачумленными. Сколько погибших друзей, сколько изуродованных душ, изуверских или идиотских мировоззрений, вывихнутых глаз, забитых грязью и кровью ушей. Собачья старость одних, неестественная моложавость других: им кажется, что они вот — вот выберутся из‑под скалы и начнут работать.

Кое‑кто уцелел и даже приносил плоды, вызывая недоумение одних, раздражение других, тупую ненависть третьих. Изменилось ли положение? Рад бы поверить, что так. Но тень так долго лежала на твоей жизни, столько общих собраний с человеческими жертвами пережито, что трудно верить в будущее. Во всяком сучае я вряд ли дотяну до новых и счастливых времен. Молодые — возможно.

Сезеневские Тамара и Нина,[0] когда‑то — друзья. Когда‑то от них исходил свет. Увидишь и повеселеешь. А теперь пишу о них только потому, что не хочу пропускать ни одной фамилии в телефонной книжке. Они словно отгорожены временем, небритыми щеками Реста. Кто‑то загрязнил дорожку от меня к ним. А жаль. С ними связаны лучшие часы тяжелых времен.

Сценарный отдел «Ленфильма». С ним отношения непонятны. Единственное место, где я бывал груб и неуступчив, — это «Ленфильм». Я с трудом выношу, когда требуют поправок, а сценарный отдел только этим, собственно, и занимается. В ателье напряжение и спешка, в костюмерной, гримерной, диспетчерской — звонят, спешат, слепят светом, или кричат у телефонов, или спорят с художником или с актерами. И только в сценарном отделе тихо — не то, как в оранжерее, где выращивают цветы, не то, как в классе во время контрольной работы. Или это та зловещая тишина, когда экзаменующийся запнулся. Это последнее — вернее всего. С одной разницей: экзаменатор знает еще меньше экзаменующегося.

«Советский писатель»[0] — издательство. Я с ним не встречался до этого года, пока не вышло решение: печатать сборники пьес. И вот я сдал туда свой сборник. И стал ждать. В сборник мой вошла пятая часть пьес,'что я написал, и один сценарий[1]. Месяца через полтора меня вызвали в издательство. И вот после очень большого промежутка времени приехал я в Дом книги, чтобы поговорить об издании своей книги. Дом Уошеров, который давно упал, но никто этого не замечает[2]. Штатные работники выполняют, нисколько не смущаясь и не пугаясь, работу призраков. Я в течение двух часов добивался с помощью редактора единообразия. То есть: чтобы все ремарки были набраны одинаково, стояли в одном и том же порядке, чтобы… не помню уж всех крохоборческих и третьестепенных требований, которые сводились всё к одному — к типографскому единообразию. Хорошо, впрочем, было то, что никто не требовал, чтобы я переделывал текст пьес. Кончив работу, спустился я во второй этаж, где теперь, — там, где в двадцатых годах размещалась бухгалтерия Госиздата, — устроили отделение книжного магазина. Тут теперь отдел художественной литературы, детской книги и так далее. И вот я увидел зрелище, испугавшее меня. Множество сборников, под названием «Пьесы», стояли, как памятники. На полках, за спиною продавщиц. Фамилия автора едва видна. «Пьесы», «Пьесы», «Пьесы» — и никому они не нужны. Это испугало меня. Приехавши домой, попросил я, позвонив в издательство, переменить название книги, взяв для этого любое заглавие пьесы. Там согласились. Книга будет называться «Тень». Через два — три месяца, совсем недавно, прислали мне корректуру. И — о, ужас! — в верстке! За это время могущественная и на самом деле существующая типография скрутила призрачных обитателй Дома книги. Верстка! Значит, я не мугу править рукопись, увидев ее в печати. А именно тут многое становится окончательно ясным. Править можно было только в пределах двух — трех слов. Общее, призрачное безразличие к существу дела и загадочная, потусторонняя придирчивость к мелочам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});