Читать интересную книгу "Третий Лад - Родион Создателев"

чую: плетёт свою паутину, хитрец!

— Основания имеются? — деловито осведомился глава Сыскного приказа, не привыкший доверять словам при такой должности.

— Смотри, — потряс камушками глава Опричнины.

— Что сие?

— По нашей холопке Лукерье... сохнет смерд Якова, конопатый; он ведь десница его!

— И слушать ничего не желаю про эту блудницу срамную! — хлопнул по столу кулаком разгневанный родитель.

— Отец, выслушай! Не в Лушке дело, а в конопатом холопе! И в его подлом хозяине!

— Замолкни, Никита Васильевич! Твоё воинство в поход выступает, а ты он где... мыслями порхаешь, морко́тник-прелюбодей!

Глава Опричнины лязгнул зубами, ощерив рот, полыхнул голубыми глазищами... и вылетел из помещения, как и ворвался сюда: ошалелым шмелём, чумной мухой, вихрем лихим.

Василий Юрьевич сызнова жахнул кулаком по столу, а потом позвал до своей личности ярыжного старшину. Милосельский-старший наказал подчинённому: делать то самое дело. Когда случится долгожданная казнь ведьмы — ярыге следовало заслать до начальника вестового...

Прошлому Царю, презлому Иоанну-Мучителю, воистину следовало назвать сие учреждение не Сыскной приказ, а Разбойный. Правды больше в таковском прозвании. Хотя... назови выгребное место — липовым раем, пряными цветочками оно пахнуть не станет. А дерьмецо грести кто-то должен всё ж, — возразил бы князь Милосельский, — не всем же языком ворочать, крутить-вертеть словечки прелестные...

Никита Васильевич махнул в ту самую деревушку...

Гнедой жеребчик находился за стойлом, размахивал хвостом и с любопытством наблюдал таковскую картину: у деревянной перекладины конюшни стоял смущённый молодой барин в чёрном кафтане, а перед ним находилась красивая баба в золотисто-ореховом сарафане.

— Сколько деньков не видались, Никита Васильевич. Ну, чего очами елозишь, барин? Отчего не спешишь в объятия заключить любимую деву, как бывалоча, ась? Отчего на сено не валишь?

— Погоди, Лушка. Я виноватый перед тобой — правда. Но ты разум имеешь ведь, какими заботами я опечален ныне, так?

— Разумный да разумеет, Никита Васильевич, — произнесла баба, припомнив золотистые конопушки знакомца Митрия.

Молодой князь вынул из кармана рябиновые бусы и вернул Лукерье её украшение.

— Наигрался ожерелием, барин?

— Лукерья, ты сказывала, что тебе подарил их — холоп... дворцового кравчего, боярина Лихого, правда?

— Митрий Батыршин его зовут, любезный он парень.

— Лушка, милая. Прости... есть у меня для тебя задача необычайная, — барин закопал голубые очи в ворохе сена под ногами. — Повстречайся ты поживее с этим холопом... да ублажи его.

— Чегось? — обалдела Лукерья, вытаращив зенки.

— И под сурдинку ту выведай... между делом. Не ходил, мол, хозяин твой последние дни в гости... к боярам Калгановым?

— Эт как... между делом то? Допустим, мнёт он мне титьки истово, а я его... про хозяйские дела пытаю?

— Не знаю я! — рассердился Никита-милок (видать, на себя больше). — Это твои бабьи тайны, как языки мужские развязывать!

— Гад ты, Никитушка, — по щекам крестьянки потекли слёзы. — Да я окромя твоего языка... никаких других... не развязывала.

— Прости, Лушка, — пролопотал княжий гад.

Жеребец громко фыркнул. Барин-злюка разбил сердце крестьянки, но уходить из конюшни не спешил... дожидался, стервец, чего ему Лушка ответит.

— Самому не противно молвить таковское? — глотала горькие слёзы крестьянка. — Под другого меня подкладывашь.

— Противно, Лукерья. Только для дела шибко надобно.

— Разумеитса, княже. Чёрную простолюдинку... для важного дельца под чуждого мужика подложить — оно ить не грех.

Лукерья смотрела на пристыженные очи боярина и вдруг... решила исполнить его волю. Она женским чутьём осознала, что подобное дело — в самом деле режет ножиком нутро её возлюбленного. “Потом расскажу ему про жаркие объятия конопатого мужика, в рожу плюну изра́днику, а потом, а потом... побежу топиться. Другой раз меня никто не вытянет из водицы, никто“. Никита Васильевич по-прежнему стоял на месте, ждал... Лукерья с дьявольской беглостью перебирала пальцами рябиновые бусы.

Внезапно заговорили предорогущие драконитовые камушки на шее крестьянки: “А ежели твой соколок на коленки падёт, егда поведаешь ему о жарких объятиях конопатого удальца?“ Лукерья Звонкая стянула с шеи дар князя Милосельского и швырнула ядовито-красные каменья под ноги главы Опричнины.

— Будьте вы прокляты, блядьи создания! — диким голосом завопило разбитое сердце крестьянки.

— А я как же? — вопросил князь, согнув хребет, подобрав дорогой драконит с вороха сена, и уложив его в карман чёрного кафтана.

— Митрий Батыршин — грамотный. Пиши цидулку ему.

Княже и написал. Про птенца очумевшая от предательства холопка и не сказала соколу. Да и стоило ли опосля такого паскудного поступка?

Любовь поругавший... да разворотит ему грудь вострый клин. Одна надежда на спасение души осталась у Никиты Милосельского — кесарем стать. Кто осудит тогда Властелина-Царя? Кто посмеет косо взглянуть на помазанника? Такую шельму на Опричный двор волоките...

Барин дал дворовому холопу вольный день. А пировать ныне особо и не хотелось. Да и серебра при себе не водилось. Отпустил гулять — хоть монет подбрось своему любимцу... Митрий сидел на кочке за плетённой изгородью, размышлял о грешном сновидении. Багряный змеиный язык, рыжие локоны, сочные сиськи. Потом он припомнил давнишнее виденье, егда ещё отроком проживал, прямо тут померещилось, недалече: гость-скоморох, гульня́-наездница, длинный багряный язык... с заострёнными кончиками! Таже самая ведьма, братва!

К вихрастому парню подобрался какой-то незнакомый мужик.

— Митрий Батыршин?

— Аз есемь, — щегольнул холоп лучами знания.

Имел Митрий Федотович грешок, стоит признать таковское. Порой, любил пофорсить перед чёрными сородичами лучиной познаний в своей вихрастой башке. А тут, как выяснилось, хвастовство к делу пошло.

— Говорят: ты грамоту разумеешь? — осведомился незнакомец.

— Говорят: в Нижеславле кур доят. В Смоленске они червонцами на головы срут, а в псковском посаде — козлы серебро куют.

— Колобродничаешь, ёрник? — расхохотался мужик.

— Чего тебе надобно, мил человече?

— На, читай, — усмехнулся незнакомец, всучил цидулку острозубому парню и зашагал прочь.

Митрий Батыршин прочёл послание... да сразу оторопел весь. Хохма чья-то? Али померещилось? Вихрастый удалец снова перечитал письмо. Потом он вскочил на ноги и побежал в подклёт — до своих пожитков.

Людишки женятся, долдонятся, — размышлял холоп, — а мне портки бы натянуть... и за околицу.

В окрестностях князей Милосельских затаились в кустах два татя. Первый — высокая дылда, другой — ерпыль-ерохвост. У обоих рожи — во сне такое узришь, околеешь. Наяву приметишь — сплюнешь на сторону.

— Аще раз сказал: порешим её без лишнего шуму! Такой был наказ, — просипел долговязый разбойник.