Читать интересную книгу Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Но вот карета остановилась у ворот, всеобщий восторг и волнение еще усилились, когда Симон, с помощью Давида, более сильного и бодрого, вышел из экипажа. Симон исхудал, его прозрачное лицо выражало кротость, свойственную глубокой старости, голову как бы осенял ореол легких белоснежных волос. Он улыбкой поблагодарил Давида за помощь, а восторг народа вспыхнул с новой силой при виде этих спаянных великим героизмом братьев — скорбного страдальца, твердо уверенного в бесконечной преданности брата, и стойкого борца, посвятившего жизнь спасению чести брата. Толпа горячо приветствовала и Дельбо, вышедшего из экипажа вместе с мэром, великого Дельбо, как его называли в народе, героя Бомона и Розана, мужественно боровшегося за истину в страшные дни, когда ему угрожала смертельная опасность, и немало поработавшего с тех пор для создания разумного и справедливого общества будущего. Марк поспешил навстречу Симону и Давиду, за которыми следовал Дельбо. И тогда восторг толпы достиг апогея, народ бурно приветствовал обнимавшихся героев — борцов и безвинного страдальца, которого они освободили от неимоверных мук.

В едином порыве, задыхаясь от слез, Симон и Марк бросились друг к другу в объятия. У них сорвалось с губ лишь несколько слов, почти те же слова, что произнесли они в ужасную минуту расставания.

— Благодарю, благодарю, старый товарищ. Ты был мне вторым братом, ты спас мою честь и честь моих детей.

— Дорогой друг, я был только помощником Давида, победила сама истина… Взгляни, вот твои дети, они выросли разумными и справедливыми.

Вся семья собралась в саду, четыре поколения встречали старца, который, испытав столько мук, наконец возвращался домой. Его супруга Рашель, жена его лучшего друга и защитника Женевьева, Жозеф с Луизой и сыном Франсуа, Сарра и Себастьен с дочерью Терезой — женой Франсуа, их малютка Роза, Клеман и Шарлотта с дочерью Люсьеной. Все горячо обнимали страдальца, плача от умиления.

Внезапно зазвучали свежие, нежные голоса. Это пели ученики и ученицы Жозефа и Луизы, приветствуя бывшего директора школы в Майбуа. Они пели простую и трогательную детскую песню, в ней звучали любовь, ласка и радостный привет грядущему светлому времени, когда будут исцелены все язвы старого мира. Потом из толпы детей выбежал мальчик и преподнес Симону букет от своей школы.

— Благодарю, дитя мое. Какой красавчик!.. Как твое имя?

— Эдмон Долуар, я сын учителя Жюля Долуара. Мой папа стоит вон там, видите, с господином Сальваном.

Потом маленькая девочка вручила Симону цветы от женской школы.

— Ах, прелестная крошка! Благодарю, благодарю!.. А тебя как зовут?

— Я Жоржетта Долуар, дочь Адриена Долуара и Клер Бонгар, вон они все вместе, папа с мамой, и дедушка с бабушкой, и все дяди и тети.

Люсьена Фроман поднесла еще один букет от имени самой младшей в семье, малютки Розы Симон, которую она держала на руках.

— Я Люсьена Фроман, дочь Клемана Фромана и Шарлотты Савен… А это Роза Симон, дочь вашего внука Франсуа, внучка вашего сына Жозефа; а вам она приходится правнучкой и вашему другу Марку Фроману она тоже правнучка, по ее бабушке Луизе.

Симон прижал к себе прелестную малютку, руки его дрожали.

— О, мое сокровище, плоть от плоти моей! Ты — кивот завета, ты олицетворяешь окончательное примирение… Как благостна и могуча жизнь, она породила на свет такое прекрасное и сильное потомство! Каждое новое поколение она толкает вперед к свету и несет справедливость и мир в своем извечном движении!

Симона окружили, пожимали ему руки, обнимали его. Тут был и мэр Леон Савен с сыном Робером, много потрудившийся, чтобы загладить причиненное Симону зло, и передавший ему еще на вокзале приветствие от всех жителей Майбуа. Была и семья Долуаров — Огюст, выстроивший дом, Адриен, начертивший его план, Шарль и Марсель, выполнившие все слесарные и плотничьи работы. Пришли и Бонгары — Фернан с женой Люсиль и дочерью Клер; все они породнились между собой, теперь это была одна семья, и Симон с трудом мог разобраться в их родственных отношениях. Но его бывшие ученики подходили, называли себя, и он, всматриваясь в их постаревшие лица, узнавал былые детские черты, — и не было конца горячим объятиям и поцелуям. Внезапно он увидел престарелого Сальвана, на лице которого, как всегда, сияла добрая улыбка. Симон бросился в его объятия.

— О мой дорогой учитель, вам я обязан всем, это вы создали мужественных борцов, поборников истины во всем мире!

Он весело расцеловал в обе щеки мадемуазель Мазлин, обнял Миньо, который вдруг разрыдался от волнения.

— Так вы меня простили, господин Симон?

— За что мне вас прощать, старина Миньо! У вас мужественное и честное сердце. Как я рад, что мы наконец встретились!

Между тем торжественная и трогательная церемония подходила к концу. Светлый, веселый дом, выстроенный согражданами Симона на месте убогой лачуги на улице Тру, сиял на солнце, весь увитый гирляндами зелени и живых цветов. Холст, скрывавший мраморную доску над дверью, внезапно упал, и взорам всех открылась сверкающая золотом надпись: «Город Майбуа учителю Симону, во имя истины и справедливости, во искупление причиненных ему страданий». А ниже крупными буквами: «От внуков его палачей». И с просторной площади, с соседнего проспекта, из окон и с крыш домов, отовсюду донесся последний, прокатившийся громом, единодушный приветственный клич — полное и окончательное признание торжества истины и справедливости; отныне никто не посмеет отречься от них!

На следующий день в «Пти Бомонтэ» появилась восторженная статья с описанием происходившей накануне церемонии. Это уже был не тот грязный бульварный листок, который в свое время растлевал умы; газета в корне изменилась, сообразуясь с новыми веяниями и вкусами более просвещенных читателей. Пришлось самым энергичным образом обезвредить ее, прочистить все ее отделы, словно клоаки, столько лет переполненные ядом лжи и клеветы. Пресса становится самым действенным проводником просвещения, когда одурачивающие и обирающие своих клиентов политические и финансовые бандиты перестают быть ее хозяевами. И обновленная «Пти Бомонтэ» теперь помогала обществу распространять просвещение, идеи добра и справедливости.

Несколько дней спустя после торжественной встречи Симона страшная гроза, одна из тех сентябрьских гроз, которые испепеляют все на своем пути, разрушила часовню Капуцинов. Это была последняя церковь, еще открытая для молящихся, и посещало ее довольно много верующих женщин. В Жонвиле аббат Коньяс был найден мертвым в ризнице, — взрыв бешеной ярости довел его до апоплексического удара; и давно уже пустовавшая церковь закрылась окончательно. В Майбуа аббат Кокар перестал даже открывать двери церкви св. Мартена; он служил один, без причетника, в совершенно пустой церкви. И небольшая часовня Капуцинов теперь вмещала всех, кто еще доверял конторе агентства чудес, где красовалась во весь рост огромная статуя святого Антония Падуанского, позолоченная и размалеванная, украшенная гирляндами искусственных цветов, освещенная множеством свечей.

В день, когда разразилась гроза, был праздник этого святого; пышное богослужение привлекло в часовню человек сто верующих. Уступая настойчивым просьбам отца Теодоза, отец Крабо, не выезжавший никуда за пределы Дезирад, где он был занят устройством богоугодного учреждения, решился на этот раз почтить торжество своим присутствием; он сидел в бархатном кресле у подножия статуи святого Антония, а отец Теодоз служил мессу. Оба умоляли великого святого проявить свое могущество, испросить у бога милости, дабы он предал на погибель нечестивое и гнусное новое поколение. Вот тогда-то и разразилась гроза; огромная чернильно-черная туча нависла над Майбуа, адским пламенем полыхали в небе молнии, тяжкие громовые удары, точно залпы мощной артиллерии, с грохотом обрушивались на землю. Отец Теодоз приказал звонить во все колокола, упорный трезвон поднимался в небо как набат, словно указуя богу, где находится его храм, который ему надлежит защитить. И вдруг сокрушительная молния ударила в колокол, пробежала по канату и огненной волной растеклась по церкви. Отец Теодоз, служивший в алтаре, мгновенно вспыхнул, как факел. Церковные облачения, священные сосуды, дарохранительница, все сгорело, расплавилось, рассыпалось пеплом. А всесильный святой Антоний, свалившись с пьедестала, похоронил под обломками скрюченный и обуглившийся скелет отца Крабо. Но, видно, гибели двух служителей господних было мало, еще пять богомолок нашли смерть в этом храме; остальные с воплями спаслись бегством, над ними уже трещала кровля, грозя задавить их, наконец она рухнула, и от прежней святыни ничего не осталось, кроме огромной груды обломков.

Весь Майбуа был поражен. Как мог католический бог совершить такую ошибку? То был волнующий вопрос, в прежние времена он вставал всякий раз, как молния попадала в церковь и колокольня обрушивалась на священника и коленопреклоненных молящихся. Неужели бог хотел уничтожить свою святыню? Или, может быть, правильнее было думать, что вовсе не божественная рука управляет громами, что молния — это сила природы и, покоренная разумом, она станет в будущем служить человеку? После этой катастрофы в городе снова появился брат Горжиа, он носился по улицам, восклицая, что бог на этот раз не ошибся. Он внял его, Горжиа, словам и поразил молнией его глупых и подлых начальников, дабы преподать урок церкви, обновить которую можно лишь огнем и мечом. А месяц спустя Горжиа нашли с проломленным черепом возле того притона, где был убит Виктор Мильом, и труп его носил следы гнусного насилия.