розгой, это можно; а вредить — не смѣй, пояснило начальство.
Итакъ, мы разбрелись въ разныя стороны, уговорившись любить другъ друга, сходиться, если только будетъ можно. Разставаясь, мы всѣ трое прослезились. Мы чувствовали нашу полнѣйшую безпомощность въ незнакомой средѣ, между чужими людьми, не имѣющими ничего общаго съ нами.
Мой хозяинъ, за которымъ я шелъ, опустивъ голову на грудь, былъ мужикъ еще молодой, коренастый, съ грубымъ, угрюмымъ лицомъ, покрытымъ угрями. Его косые, маленькіе глаза, разбѣгавшіеся во всѣ стороны, осматривали меня ежеминутно съ головы до ногъ и страшно пугали меня. Я поглядывалъ на его здоровенный кулакъ и воображалъ себѣ тяжесть его, когда онъ опустится на мою голову. Я успѣлъ уже попривыкнуть къ солдатской опекѣ; меня тревожила новая, мужицкая.
Изба моего хозяина лежала на концѣ длинной и узкой деревни, у подножья горы, при дорогѣ, змѣившейся множествомъ шаговъ въ гору и терявшейся въ безлиственномъ лѣсѣ, закрывавшемъ собою весь горизонтъ. Дворъ, въ который я ступилъ, былъ обнесенъ плетнемъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ разрушеннымъ. Весь онъ былъ загроможденъ строевымъ и дровянымъ лѣсомъ, набросаннымъ въ безпорядкѣ цѣлыми кучами. На краю двора стояло нѣсколько плетеныхъ хлѣвовъ, облѣпленныхъ глиною, большой, длинный навѣсъ и овчарня. На встрѣчу намъ бросилась цѣлая стая громадныхъ, косматыхъ собакъ. Сначала они попробовали приласкаться къ хозяину, прыгая къ нему на грудь, но, получивъ, въ благодарность за ласку, нѣсколько пинковъ ногою, они отстали отъ него и набросились на меня. Въ одну минуту полы моей казенной шинели были изорваны въ клочки. Если-бы хозяинъ не разогналъ этихъ чудовищъ, то они самого меня изорвали-бы въ куски.
— Ты чево не обороняешься самъ?
— Я боюсь, пролепеталъ я, заплакавъ.
Хозяинъ какъ-то странно посмотрѣлъ на меня съ боку.
Изба была очень большая, сложенная изъ толстыхъ, почернѣвшихъ отъ грязи и копоти, бревенъ, переложенныхъ мохомъ. Маленькія, потускнѣвшія окошечки едва пропускали дневной свѣтъ. Изба была натоплена до того, что у меня захватило почти духъ, когда я переступилъ порогъ. Земляной полъ былъ покрытъ толстымъ слоемъ грязи и разными нечистотами. Въ одномъ углу стоялъ ткацкій станокъ, въ другомъ деревянная огромная ступа, въ третьемъ столярный становъ. Старая баба работала у ткацкаго станка, другая, молодая, толкла что-то въ ступѣ, а дѣвка возилась у огромной печи. На широкихъ полатяхъ горланило нѣсколько человѣкъ дѣтей. Оттуда выглядывала сѣдая, старческая голова, съ желтымъ лицомъ, обросшимъ сѣдою бородою. Подъ самыми полатями, въ углу, виднѣлось нѣсколько почернѣвшихъ иконъ. Во всей избѣ стоялъ ужасный шумъ, трескъ и стукъ.
Переступивъ порогъ, я остановился, обнаживъ голову, не зная куда ступить. Хозяинъ, снявъ шапку, помолился на образа и обратился къ старику, лежавшему на полатяхъ:
— Отбилъ работника, тятя.
— А што?
— Изъ рукъ, шельмецы, вырывали. Ну, да я первый ухитрился уладить.
Старикъ окинулъ меня лѣнивымъ взглядомъ.
— Ты чево, малецъ, на образа не кланяешься? прошамкалъ онъ, пожевывая своими беззубыми челюстями.
— Нешто христіанинъ онъ? оправдалъ меня хозяинъ, сынъ старика.
— А што-жь онъ такое?
— Стало быть, изъ жидовъ.
Старикъ осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ и плюнулъ. Бабы, даже дѣти повернули ко мнѣ головы и гнѣвно на меня посмотрѣли.
— А для-че ублюдка въ избу взялъ? спросила старуха, сверкнувъ глазами на хозяина.
— Подь, Сильвестръ, отдай назадъ, посовѣтовалъ старикъ.
— Нѣ, тятя, не можно. Бумагу подписалъ, стало быть — конецъ.
— А што съ нимъ сдѣлаешь?
— Попривыкнетъ, прокъ будетъ. Скоро лѣто Богъ шлетъ, въ степь сгодится. Дѣло ему найду.
— Чево стоишь какъ чурбанъ? Раздѣнься. Ты на мѣстѣ кажись, не въ гости пришелъ, приказалъ хозяинъ. — Я снялъ шинель и не зналъ куда ее положить.
— Пихай подъ лавку, и сапоги сними; чево даромъ топтать!
Я очутился босикомъ. Жидкая грязь землянаго пола затѣкла между пальцевъ ногъ. Я вздрогнулъ отъ непріятнаго, непривычнаго ощущенія.
— Кличутъ тебя какъ? спросилъ старикъ.
— Ерухимъ.
— Мудренно што-то. Это по жидовски; а по нашему какъ будетъ?
— Не знаю.
— Окрестимъ его Ерохой, али Ярошкой, нашелся Сильвестръ.
Пріемъ не обѣщалъ ничего хорошаго. Скоро сѣли обѣдать. Мнѣ подали особо, въ разбитомъ черепкѣ, какую-то мутную, прѣсную жидкость и ломоть отрубистаго липкаго хлѣба. Отъ первой ложки меня стошнило, но я чувствовалъ сильный голодъ и продолжалъ глотать.
Когда послѣ обѣда хозяинъ приказалъ мнѣ принести изъ хлѣва сухой соломы для свѣжей постилки въ его промокшіе сапоги, у меня сердце забилось отъ тревоги. Я боялся страшныхъ собакъ, чуть не разорвавшихъ меня за часъ тому назадъ. А все таки идти необходимо было. Для большей безопасности моихъ ногъ я началъ обувать сапоги, но хозяинъ прикрикнулъ на меня.
— Чево обуваешься? Тутъ рукой подать.
Весь дрожа отъ страха, я вышелъ, но въ сѣняхъ остановился.
Я осторожно высунулъ голову въ дверь, осматривая дворъ и вывѣдывая позицію непріятеля. Но проклятыя собаки тотчасъ замѣтили меня и устремились къ сѣнямъ цѣлый стаей съ страшнымъ лаемъ. Я стремглавъ пустился въ избу.
— Псовъ спужался? спросилъ нѣсколько ласково хозяинъ, поднимаясь со скамьи. — Палагея, налей помои псамъ, пусть Ярошка вынесетъ, подастъ и познакомится, приказалъ хозяинъ молодой бабѣ.
— Чево балуешь ублюдка? замѣтилъ старый. — Нешто такъ не обойдется? Псы разумнѣе его, узнаютъ, что тутошній и сами лаять перестанутъ.
— Тятя, вѣдь Яроха человѣкъ казенный; разорвутъ, а потомъ отвѣчай за него!
— Гм… А если издохнетъ, мы то-жь въ отвѣтѣ быть должны?
— Для-че подыхать! Бѣсъ его не возьметъ.
Я вынесъ цѣлую лохань пойла псамъ. Хозяинъ вышелъ со мною. Я тайкомъ захватилъ краюху хлѣба и нѣсколько кусковъ мякоти. При видѣ пойла собаки не трогали меня, а только посматривали на лохань, подпрыгивая и вертя хвостами. Я поставилъ лохань. Собаки съ жадностью набросились на помои, между тѣмъ какъ хозяинъ, познакомивъ меня съ кличкою своихъ собакъ, ушелъ за соломой, приказавъ мнѣ остаться съ собаками.
— Пусть обнюхаются, кусать потомъ не будутъ.
Когда лохань была опорожнена и облизана, нѣкоторые изъ собакъ опять начали косо посматривать на меня, рыча и скаля зубы. Чтобы задобрить недовольныхъ, я досталъ хлѣбъ изъ кармана и по кусочкамъ началъ швырять то одной, то другой. Я радовался быстрой дружбѣ, устанавливающейся между мною и недавними врагами. Одна изъ самыхъ страшныхъ собачищъ, кличкою Куцъ, лизнула мнѣ руку, а другая потерлась у моихъ ногъ. Я радовался этимъ ласкамъ до умиленія, но радость моя была внезапно прервана пренепріятнымъ образомъ: когда я швырнулъ послѣдній кусокъ хлѣба собакамъ, то получилъ такую затрещину, что едва устоялъ на ногахъ.
— Я тѣ, дьяволъ, научу таскать святой хлѣбъ изъ избы и псамъ кидать! кричала на меня старуха.
Хозяинъ съ ворохомъ соломы подошелъ на эту сцену. Узнавъ, въ чемъ я провинился, онъ ругнулъ меня въ свою очередь и погрозилъ кулакомъ.
— Ты, никакъ, воровать, малецъ?