Читать интересную книгу Европейцы (сборник) - Генри Джеймс

– Знаю об этом махровом идиоте? – Он покачал головой с добродушной улыбкой, хотя, подумалось Мод, добродушие это никого не обманывало. – Да пропади он пропадом. Мне не до него.

– Я говорю, – несколько неуверенно пояснила она, – о бедняге Бидел-Маффете.

– И я тоже. Как и все. Сейчас все только о нем и говорят. Ни о чем и ни о ком другом. Но оно как-то ускользнуло от меня – это интересное дело. Я льстил себя мыслью, что оно у меня в какой-то степени в руках, но оказалось, что это не так. Я отступаюсь. Non comprenny?[132] Кончаю с этим делом.

Она не отводила от него жесткого взгляда:

– У тебя что-то происходит?

– Да, если угодно, именно так – происходит: как человек разумный, я понимаю, мне «крышка», а ты своим тоном меня окончательно прихлопываешь. Или, если иными словами, я, может, как раз тем и вызываю интерес, а при той жизни, какую мы ведем, и в век, в который живем, с такими, как я, всегда что-то происходит – не может не происходить: от досады, отвращения, изумления ни один человек, даже очень опытный, не застрахован. Сознание, что снова продан и предан, – хочешь не хочешь, а отражается на физиономии. Вот так обстоят дела.

Он мог бы вновь и вновь, пока они курсировали в проходе, повторять это свое «так обстоят дела», что вряд ли прояснило бы ей, как обстоят ее дела. Она пребывала все там же – с ним и все же сама по себе, вслушиваясь в каждое его слово, и все его речи казались ей чрезвычайно характерными для него, хотя и крайне неуместными, но более всего ее мучило сознание, что в такой момент ею владеет лишь одна мысль – до чего же он мил, а в момент, когда он очень мягко (о любом другом она сказала бы – очень нагло) уклонялся от прямого ответа, требовалось сохранять достоинство. Кругом толпились и толкались, их теснили и прерывали, но ее более всего терзало, что, так и не найдя нужных слов, чтобы возразить ему, она тем самым уронила свое достоинство – уронила на пол, под ноги толпе, шуршащей программками и контрамарками, и, когда Байт любезно подставил ей руку в знак того, что пора кончать и возвращаться в зал, ей показалось, он предлагает ей поступиться своим достоинством – пусть его топчут.

Они отсидели в своих креслах еще два действия, не выходя в антрактах, но к концу четвертого – всего их было не менее пяти – потянулись, вслед за доброй половиной зала, на свежий воздух. Говарду захотелось курить, Мод вызвалась сопровождать его в портик, и, как только они очутились за порогом, обоим им мгновенно пришло на ум, что именно здесь, на замусоренном, запакощенном Стрэнде, сыром, но накаленном, уродливом, но красочном, до оскомины знакомом, но всегда новом, и была настоящая жизнь, в стократ более осязаемая, наглядная, возможная, чем в той пьеске, не блиставшей ни сценичностью, ни соразмерностью частей, с которой они только что сбежали. Они сразу почувствовали это различие, особенно когда с улицы на них налетел влажный ветерок, который они глубоко в себя вдохнули, получив куда большее удовольствие, чем от спектакля, и который донес до них хор голосов, нестройный и невнятный. А затем они, конечно, различили хриплые выкрики газетчиков, на этот раз не слишком надрывавшихся, и при этом привычном звуке обменялись взглядом. Ни одного продавца поблизости не было.

– Что они кричат?

– А кто их знает. Не интересуюсь, – сказал Байт, чиркая спичкой.

Но едва он успел закурить, как уединение их было нарушено. С одной стороны к ним приближалась Пресса в лице мальчишки-газетчика, вопившего во весь голос: «Победитель», «Победитель», правда, неизвестно, кого или чего, а с другой, в тот же момент, когда они убедились в исполнении своего желания, они также убедились в присутствии Мортимера Маршала.

Ни малейшей неловкости он не испытывал:

– Я так и знал, что найду вас здесь.

– Но в театре вас не было? – спросил Байт.

– На сегодняшнем спектакле нет. Я решил его пропустить. Но все предыдущие посмотрел, – сообщил Мортимер.

– Да вы завзятый театрал, – сказал Байт, чья отменная учтивость, явно рассчитанная на Мод, не уступала беспредельной назойливости злополучного любителя сценических искусств. Он отсидел три спектакля в надежде встретить Мод хотя бы на одном действии и, уже отчаявшись, все же не переставал упорствовать и ждать. Кто теперь осмелился бы заявить, что он не был вознагражден. Набрести на спутника Мод, а в придачу еще и на нее саму было – насколько она могла судить по выражению, разлившемуся по необычайно широкой, плоской, но и благодушной, вполне симпатичной и встревоженной физиономии этого заблуждающегося на ее счет господина, – вознаграждение высшего порядка. Она с ужасом подумала, что видит перед собой некое физическое тело – электрическая лампочка в конце улицы беспощадно его освещала, – которое в дрянные свои минуты рассматривала как сопричастное себе на всю оставшуюся жизнь. И теперь, досадуя, спрашивала себя, что же оно ей напоминает, – пожалуй, больше всего расписанное мелким узором китайское блюдо, свисавшее, на беду неосторожным головам, с потолка посреди какой-нибудь гостиной. Напряжение этих дней, несомненно, пошло ей на пользу, и теперь она каждый день чему-то училась – оно, казалось, расширяло ее кругозор, формировало вкус, обогащало даже воображение. И при этом следует добавить, несмотря на усиленную работу воображения, она не переставала с удивлением наблюдать за поведением своего дорогого собрата по перу. Байт держался так, будто его и впрямь необычайно радовало «признание» со стороны этого навязавшегося им «третьего лишнего». Он был с Мортимером, как говорится, сама любезность, словно его общество вдруг необычайно ему полюбилось, и это казалось Мод весьма странным, пока она не поняла его игры, а поняв, чуть-чуть испугалась. Она уже уловила, что этот честный простак действует ее другу на нервы, и раздражение, которое он вызывал, выливается у Байта в опасное чистосердечие, в свою очередь поощряя к чистосердечию его жертву. У нее сохранились к бедняге остатки жалости, у Байта же не было никакой, и ей вовсе не хотелось, чтобы этот злосчастный расплатился в итоге своей жизнью.

Однако спустя несколько минут стало ясно, что он вполне на это готов, и, сраженная его всесокрушительным самодовольством, она ничем не могла ему помочь. Он был такой – из тех, кому непременно надо попробовать и неизбежно с треском провалиться, короче, из тех, кто всегда терпит поражение и никогда этого не замечает. Он ни на кого не сердился, не метал громы и молнии – просто был не способен, да и не посмел бы, потому что: а вдруг неприступная крепость пала бы от его атаки, нет, он будет ходить кругом да около, умоляя каждого встречного и поперечного объяснить ему, как туда попадают. И все будут потешаться над ним, выставляя дураком, – хотя вряд ли кто-нибудь превзойдет в этом Байта, – и ничем он в жизни не отличится, разве только мягкостью своего нрава, своим портным, своей благовоспитанностью и своей посредственностью. Он явно был в восторге, что счастливый случай снова свел его с Байтом, и, не теряя времени, предложил снова отметить встречу чашкой чая. По пути Байт, доведенный уже до белого каления, выдвинул встречное предложение, от которого ей стало несколько не по себе: он заявил, что на этот раз сам угостит мистера Маршала.

– Боюсь только, при моем тощем кошельке я могу пригласить вас разве что в пивнушку, куда ходим мы, нищие журналисты.

– Вот куда я с удовольствием пойду – мне там будет чрезвычайно интересно. Я иногда, набравшись смелости, в такие места заглядывал, но, признаться, чувствовал себя там очень неуютно и неспокойно среди людей, которых совсем не знаю. Но пойти туда с вами!.. – И он перевел с Байта на Мод, а потом с Мод на Байта такой восторженный взгляд, что у нее не осталось сомнений – его уже ничто не спасет.

6

Байт – вот дьявол! – немедленно заявил, что с удовольствием разъяснит ему, кто есть кто, и ей еще яснее открылось коварство ее приятеля, когда, выказав полное безразличие к тому, чем кончится спектакль, с последнего акта которого они как раз ушли, он предложил и вовсе поступиться им ради другого зрелища. Ему не терпелось приняться за свою жертву, и Мод гадала про себя, что он из этого Маршала сделает. Самое большее, что он мог, – это разыграть его, изобретя, как только они усядутся за столик, всякие завлекательные имена и наделив ими оказавшихся рядом нудных завсегдатаев. Ни один из тех, кто посещал их любимое пристанище, ничего собой не представлял. Незначительность была сутью их существования, непременным условием, приняв которое – ей тоже приходилось ему следовать – они не испытывали даже интереса друг к другу, не говоря уже о зависти или благоговении. Вот почему Мод хотелось вмешаться и предостеречь этого навязавшегося им «третьего лишнего», но они уже миновали Стрэнд, свернув в ближайшую поперечную улицу, а она не обронила и слова. Байт, она чувствовала, из себя выходил, чтобы не дать ей заговорить; изощряясь в непринужденной болтовне, он вел своего агнца на заклание. Беседа перешла на злосчастного Бидела – в русло, куда ее, улучив нужный момент, вопреки естественному течению, направил, к ее ужасу, Байт, чтобы тем самым зажать ей рот. Люди, среди которых она жила, не вызывали у нее интереса, но Байт, несомненно, составлял исключение. И она молчала, не переставая гадать, чего он добивается, хотя по тому, как вел себя их гость, почти безошибочно могла сказать, что Говард уже всего добился. Иными словами, он – а вместе с ним и она – уже имел полную картину того, что делает с человеком исступленная страсть, – ведь Маршал, конечно же, потому безоглядно ухватился за брошенное ему коварным Байтом предложение, что, в каком бы ящике или тесном склепе сейчас ни обретался Бидел, он так или иначе приковал к себе внимание публики. Вот таким ловким и немудреным ходом Байт добился своего! Не помню и, право, никогда не видел, чтобы публика (а я ведь по долгу своего ремесла наблюдаю за ней день и ночь) проявляла такой всепоглощающий интерес! Об этом-то феномене – о всепоглощающем интересе, проявляемом публикой, – они и беседовали за скромной трапезой в обстановке, совсем не похожей на ту, что окружала их в прекрасном Чиппендейл-клубе (еще одна струна, на которой с должным эффектом играл Байт), и, пожалуй, трудно сказать, чему в первые минуты сильнее поддался его гость – «чарам», которыми опутала город «великая пропажа», или очарованию, исходившему от суровых скатертей, необычных по форме солонок и того факта, что в обозримом ему пространстве, на другом конце зала, перед ним собственной персоной представал – в лице маленького человечка в синих очках и явном парике – величайший в Лондоне знаток внутреннего мира преступных классов. Тем не менее Бидел возник снова и никуда уже не исчезал, – впрочем, в случае нужды Байт сумел бы эту тему поддержать, и Мод теперь ясно видела, что вся эта игра ведется для нее. Только зачем? Не для того же, чтобы показать ей, чего стоит их гость? Что нового могла она в нем открыть – особенно в минуты, когда ей столько открывалось в Байте? В конце концов она решила – тем паче что вид Байта это подтверждал, – что этот неожиданный взрыв лишь форма снедающей его лихорадки. А лихорадка, по ее теории, терзала его потому, что совесть у него нечиста. Мрачная тайна, окружавшая Бидела, стала невыносимой – да, это скоро даст себя знать. А пока Байт находился в той фазе, когда пытаются заглушить укоры совести, и именно поэтому они терзали неотвратимо.