Проучившись в техникуме год ни шатко ни валко и перейдя на второй курс, Лиза пошла раз встречать Новый год у каких-то знакомых — и проспала занятия 1 января. А Новый год тогда по неизвестным причинам приравнивался к религиозным праздникам, и справлять его не рекомендовалось, а тем более прогул после Нового года был большим криминалом. Лизу вызвал директор и стал ей выговаривать. Лиза, не теряя времени на споры, обозвала его дураком. Это был не первый се выбрык, и директор, потеряв терпение, тут же отдал приказ о ее отчислении из техникума; но понимая, что ей останется только идти на панель, предложил сохранить за ней место в общежитии, при условии, что Лиза поступит к нему же на работу уборщицей. Так Лиза стала мыть полы в комнатах своих товарок. Но когда се товарки, окончив техникум по весне, дружно подали заявление в ЛИФЛИ, с ними подала заявление и Лиза Фалеева. Хотя она не имела даже законченного среднего образования и, как уже упоминалось, провалила 11 экзаменов из 12, она была принята ввиду ее прекрасного социального положения уборщицы и, по ее собственному желанию, зачислена на ассириологию. В первые же дни она лихо зазубрила первые сто клинописных знаков, так что А.П.Рифтин ставил ее перед всеми нами в пример. Однако дальше дело пошло хуже: Лиза ровно ничего не учила, вызванная читать или к доске, упорно молчала, зато среди занятий подавала довольно необычные реплики. Так, например, А.П. читал нам коротенький курс введения в ассириологию и, по тогдашним правилам, на каждом занятии спрашивал по предыдущей своей лекции и ставил отметки[57]. Речь шла о «Хождении Иштар в преисподнюю»; Э., отвечая, забыла имя богини и назвала ее «эта девица». А.П. заметил, что богиня Иштар славилась своим легкомыслием и что поэтому эпитет «девица» к ней не идет. На это Лиза с места заметила: «Подумаешь! Я, например, легкомысленная, но девица». В общем, Лиза непрерывно превращала уроки в эстрадные номера с разными афоризмами в этом роде.
После каждого занятия, кроме общих лекций, выставлялись баллы, а успевающим студентам полагалось в порядке общественной нагрузки заниматься с отстающими — «подтягивать» их. Я, естественно, занимался с Фалеевой, и тут было еще больше цирка, чем на занятиях с Рифтиным. Лиза не хотела понимать ни слова из моих объяснений, но на каждую мою фразу у нее имелась какая-нибудь оригинальная реплика.
Как-то нам выдали для заполнения очередную анкету, и в ней была графа «семейное положение». Я был старостой и отвечал за заполнение анкет. Но Лиза категорически отказалась заполнять эту графу. Я говорил ей: — Какая тебе разница? Это ж для статистики, напиши, что хочешь; нравится «замужем» — пиши «замужем», нравится «не замужем» — пиши «не замужем». — Бился я с ней верных полтора часа (как человек законопослушный, не хотел допускать и в этой мелочи недоделок), но ничего не добился. Так и подал анкету с пустой графой.
Известны были различные внеинститутские эскапады Лизы. Например, как-то под ночь она влезла на «Медного всадника», другой раз вместе с Наташей Полевой — на какую-то будку (билетерскую, что ли?), стоявшую под колоннадой Казанского собора.
К концу года Лизу все-таки, несмотря на отличную анкету, исключили из ЛИФЛИ. Когда я сообщил об этом намучившемуся с ней Рифтину по телефону, он невольно сказал: «мазл тов!» («слава Богу!»). Это единственное еврейское выражение, слышанное мною от него: Рифтин был в высшей степени русской культуры человек.
На другой год, однако, Лиза вновь появилась в числе студентов ЛИФЛИ — теперь она захотела учиться на китайском отделении, но и его не кончила — вышла замуж[58].
Где-то в конце первого или в начале второго полугодия к нам в группу был принят Ника Ерехович. Ника был сын царского генерала. Поэтому было чрезвычайно удивительно, каким образом ему, да еще уже в середине года, удалось быть зачисленным в студенты ЛИФЛИ. Желание его попасть туда было неслучайным. Ника с малолетства был увлечен египтологией, умел читать египетские иероглифы и, насколько я понимаю, на его зачислении настояла такая в то время persona gratissima как В.В.Струве, с которым — как и с некоторыми другими учеными-специалистами по древности (например, с А.И.Доватуром) Ника давно познакомился именно из-за египтологических и классических интересов. Вероятно, В.В. посочувствовал мальчику, бедствовавшему из-за своего социального происхождения. А его Ника отнюдь не скрывал; постепенно мы узнали, что отец Ники, Петр Николаевич.
Ерехович, был «из простых» — не помню уж точно, но кажется, из солдатских детей — и начинал военную службу чуть ли не писарем; однако, продвигаясь по военно-канцелярской службе, дослужился до коменданта Аничкова дворца и в этой должности получил чин генерал-майора (точно как повар у Сталина). Подобно тому, как служащим дворца после года использования передавались царские сервизы с двуглавым орлом, так же точно было принято, чтобы царствующие особы крестили детей дворцовых служащих, и Ника был крестником Николая II.
Семья Ники осталась в живых при советской власти, но родители его были высланы на Кольский полуостров; в Ленинграде жила и училась в каком-то техникуме его младшая сестра Рона (Вриенна Петровна Ерехович), впоследствии близкая подруга Таты Старковой, о которой еще много будет рассказано ниже. Сам Ника снимал где-то угол, прирабатывая то ли уроками, то ли переводами (он хорошо владел иностранными языками — между прочим, учился английскому на курсах иностранных языков вместе с моей будущей женой Ниной Магазинер, а учили там чрезвычайно хорошо).
Хотя Ника с детства увлекался древним Египтом, однако египтологию нигде не преподавали. Многие древневосточники начинают с увлечения египтологией, но путь туда еще сложнее, чем в ассириологию. Попав к нам, учился Ника прекрасно, и если бы не постоянные бытовые трудности и не то, что его время от времени исключали из института, он, вероятно, нисколько не отставал бы от меня.
Ника Ерехович был небольшого роста, тоненький, с волнистым темно-русым чубом, с необыкновенно приветливым лицом, казавшимся чуть-чуть лукавым из-за чуть-чуть курносого носа и чуть-чуть странным из-за разных глаз — один был светло-карий, а радужка другого была разделена наискосок на зеленую и светло-карюю половины. Одет он был в очень поношенный серый пиджачок и в застиранную клетчатую рубашку, из которой как будто вырос, всегда чистую (может быть, у него их было две, но скорее, он стирал и высушивал все одну и ту же). Беднее некуда. Был он человек дружелюбный и общительный и имел много знакомых старше себя в самых разных кругах. С профессорами был особо почтителен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});