Когда Келли встретила Рона, наши отношения изменились. Началось с того, что она стала говорить только о нем, но к этому я отнеслась с пониманием. Я и сама очень много говорила о Джене. Но со временем она вообще перестала со мной разговаривать, хотя и выслушивала с неизменной вежливостью, занеся ручку над очередным сочинением, от правки которого я ее отвлекала.
Рон представлялся мне таким же открытым, незамысловатым и скучным, как степи его родной Небраски. По моему убеждению, Келли попросту губила свою жизнь. Он был ее недостоин. Я не могла понять, что она в нем нашла.
Разве что он предоставлял неограниченные возможности желающему поиграть в кукловода, скульптора или изобретателя. Именно в этом духе я высказалась однажды ночью, когда мы с Келли лежали в нашей комнате, тщетно пытаясь отвлечься от шума и заснуть: на нашем этаже кто-то устроил вечеринку. Келли была моим лучшим другом, и я считала, что просто обязана поделиться с ней своим мнением.
— Может, все-таки скажешь мне, что у вас с Роном? — потребовала я неожиданно для самой себя. Мы сонно жаловались друг другу на шум и с презрением обсуждали привычки некоторых особо прилежных студентов, и в этом внезапном вопросе, вопреки моему желанию, прозвучали злость и обида. Но делать было нечего, пришлось продолжать в том же духе: — Это что, эдакий Пигмалион со сменой ролей, да?
Келли не отвечала так долго, что я уже подумала: не уснула ли она или, может быть, вообще не желает на сей раз со мной разговаривать? Я уже приготовилась повторно бросить ей вызов, а при необходимости даже вылезти из постели, подбежать к ней и трясти ее за плечи до тех пор, пока она не обратит наконец на меня внимание; как вдруг она спокойно ответила:
— Бывают вещи и похуже.
— Келли, ты красавица и умница. Стоит тебе пожелать, и любой парень в кампусе будет твоим. А Рон — он ведь просто серость.
— Он мне очень подходит, Бренда. Я и не жду, что ты поймешь. — Но она тут же попыталась смягчить обидные слова объяснением. — Он помогает мне забыть себя.
Это был наш последний серьезный разговор. Мы с тех пор вообще почти не разговаривали. Остаток первого курса я могла бы с таким же успехом прожить в одноместной комнате. Остались лишь немногочисленные и до боли интимные доказательства существования Келли — ее чулки, оставленные сохнуть в туалете, на круглой дверной ручке, и свисавшие с нее, словно скинутая каким-то животным кожа, да флаконы с духами и тональным кремом, выстроившиеся в ряд на ее ночном столике, как магические амулеты. И все это хозяйство не нарушало границы между нашими половинами комнаты. На другой год она переселилась к своей приятельнице по женской студенческой ассоциации. Я была с этой девушкой незнакома, да и Келли, по-моему, не слишком-то хорошо ее знала.
Получив приглашение на свадьбу, я почувствовала себя удивленной и немного обиженной. Я сказала себе, что вовсе не обязана туда идти. И все же пошла, и ревела как дура, и жала ей руку. Я до сих пор не уверена в том, узнала ли она меня, когда я проходила мимо в длинной веренице поздравляющих. Почти весь банкет я пробеседовала с родителями Келли — с бледной тщедушной женщиной, лицом очень похожей на нее, и высоким светловолосым цветущим мужчиной. Они гордились своей дочерью, ведь Рон такой замечательный юноша, он наверняка далеко пойдет. Отец Келли оказался человеком веселым и словоохотливым; он танцевал со всеми девушками, а со мной даже несколько раз. Мать ее, напротив, была скупа на слова и почти не вставала со стула; улыбка этой женщины светилась как зимнее солнце.
В тот момент я не отдавала себе отчета в том, что заметила все эти особенности. Потом я не вспоминала о них несколько лет, а может быть, и вообще никогда о них не задумывалась. Но общее впечатление осталось где-то в подкорке, ожидая, когда его оттуда извлекут. Если бы я обратила на это внимание, то была бы предупреждена.
Сама не знаю, что я тогда сделала бы.
После университета мы с Келли почти не общались. Первое время кое-какая информация о ней доходила до меня через общих друзей и бюллетени ассоциации выпускников. Я уехала подальше на запад, поскольку врачи рекомендовали папе сухой климат. Я получила диплом по социальному планированию и поступила на работу в городскую администрацию Орора-сити. Так вышло, что папа слишком часто стал оставаться один, и я наняла ему сиделку, совершенно чужого человека. Мне хотелось жить своей жизнью. Можно подумать, такое бывает.
Из приходивших иногда рождественских открыток я узнала, что Келли с семьей живет в Европе, постоянно переезжая из одной страны в другую. Рон стал адвокатом, специалистом по международному праву и офицером высокого ранга; его работа имеет какое-то отношение к разведке — возможно, он служит в ЦРУ. У них двое сыновей. Во всех письмах, даже самых коротких, Келли неизменно упоминала о том, что ни дня нигде не проработала, что, когда Рон бывает в отъезде, она целыми днями просиживает дома и общается только с детьми, что она начинает забывать все иностранные языки, кроме языка той страны, где живет в данный момент. Мне казалось, даже английским она пользуется неуверенно, как-то по-детски, хотя по нескольким строчкам, которые она мне присылала, понять что-то наверняка было трудно.
В прошлом году я получила рождественское поздравление на официальном бланке, распечатанное на бледно-зеленой бумаге, с венками вдоль полей, составленное, по всей видимости, Роном. Текст оказался настолько выразительным, интересным и изящным, что я была потрясена. Успокоившись, я подумала — с неприязнью, но и с долей облегчения, и эти чувства могли бы стать подсказкой, отдай я себе в них отчет, — что Келли все еще пишет письма за Рона.
Сама не знаю почему, я сохранила это письмо, хотя, насколько помню, не ответила на него. Когда Келли позвонила, я нашла его и перечитала. В письме рассказывалось о поездке всей семьей в Альпы. Описание напоминало выдержки из туристического буклета, но автор явно знал, о чем пишет, и образы возникали яркие. Перечислялись разнообразные занятия и увлечения мальчиков, и затем автор отмечал, что «без Келли, разумеется, они бы не смогли всем этим заниматься». Упоминалось также, что в последнее время Келли болеет и сильно устает. «Сырые и хмурые зимы Северной Европы влияют на нее неблаготворно. Мы очень надеемся, что по возвращении домой она вновь расцветет».
Я не нашла в этом искусном, велеречивом бледно-зеленом письме ничего существенного. Как же я ошиблась…
В доме у Келли было очень чисто, опрятно и душно. Она провела меня через короткий коридор, увешанный темными фотографиями неизвестных мне людей, в гостиную. Огонь потрескивал в камине, выложенном изнутри голым кирпичом, и на мраморных разводах облицовки не было заметно ни пятнышка золы. Тяжелые шторы густого красно-коричневого цвета свисали до самого пола, все лампы были включены; стояла страшная духота.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});