– Я летел к тебе, – сказал он, – и думал, что, стоит сойтись с природой поближе, она начинает тебя менять, как люди, только мудрости у нее побольше. Сидели мы как-то на глухом озерке, ни души вокруг, и в меня вошло странное ощущение какой-то осязаемой вечности. – Перелыгин пожал плечами. – Эти горы стоят тысячи лет, размышлял я, столько же текут реки, и хотя климат здесь – ого-го, как разумно все устроено, что должно – выживает, растет, дает потомство, плодоносит. Зверь пробежал вдоль ручья сто лет назад, теперь ты по этому ручью топаешь, и ничего, понимаешь, ничего не изменилось. Валун в воде, как тогда лежал, так и лежит.
– С такими мыслями тебе на том валуне сидеть с кулаком под подбородком. – Савичев сверкнул стеклами очков. – Дожили, записные циники в философы подались.
– Э-э-э-х, – притворно вздохнул Перелыгин. – Мой цинизм оберегает тонкость и хрупкость души, как гумус вечную мерзлоту, а в твоей душе я вижу черную дыру.
– Не поверишь, сам часто о том же думаю. – Савичев положил руку на плечо Перелыгину. – Но пора из этой вечности перебираться в суету городов и потоки машин, так сказать. Уезжаем мы скоро.
– Когда? – Перелыгин не очень-то и удивился. Оба они созрели для отъезда, но известие неприятно кольнуло.
– Летом Надежду отправлю, осенью – сам. А ты? Тебя же Лида ждет.
– Придется еще немножко подождать. – Перелыгин помолчал, в голосе Егора ему послышалась приглушенная ревность, будто он примерял, куда потянутся линии их жизни, расходившиеся всерьез, их больше не объединяло то состояние, с каким они ехали сюда. – Летом слетаю в отпуск, там видно будет, но в Могиле Шамана не останусь.
– И правильно, – согласился Савичев. – Лебедев тоже так думал.
– Все хочу спросить… – Перелыгин сменил тему, вызвавшую нервозность. – Откуда это название – Депутатский?
– Ну что вы лбами уперлись? До утра собираетесь пургу слушать, полуночники? – На кухню зашла Надежда, оглядела все снисходительным взглядом.
– Погоди, Надь, – проворчал Савичев, – только историйку дорасскажу. – Раньше вся долина называлась Могила Шамана и в избирательных бюллетенях писали Могила-Шаманский избирательный округ – не, ты вникни! – Савичев от смеха задергал плечами, – Могила-Шаманский! Давай по последней, что ли. – Он разлил в фужеры остатки вина. – Наверху чухнули, что негоже депутату представлять Могилу Шамана, да и жить в ней как-то не того – какое, к чертям собачьим, светлое будущее для советского человека в Могиле, хотя бы и Шамана. А поскольку тема возникла из-за депутатов, мудрить не стали. – Савичев поднялся. – Ладно, пошли спать.
Пурга стихла на шестой день. Внезапно, как и началась, – будто кто-то отключил невидимый вентилятор. Снег затвердел, напоминая отшлифованный мрамор. Люди снимали с окон укрытия, радуясь наступившей тишине.
Перелыгин позвонил шефу. Он приготовил аргументы отказа. «Еще, может, раньше твоего домой отправлюсь», – смеясь, сказал он Савичеву. Но шеф оказался готовым к такому повороту.
«Мы так и думали, можешь возвращаться. – Шеф помолчал. – Но помни наш разговор, не задирайся. К тебе вылетает новый сотрудник, введи его в курс. Он будет недели через две».
Перелыгин тут же набрал телефон Пугачева.
«В середине апреля вывезем, – сообщил тот. – На майские за чебаком в низовья двинем».
Все разрешилось неожиданно благополучно. На душе стало тихо и спокойно, как после пурги. Перелыгин предвкушал путь в Городок, встречу с Лидой летом… И еще он должен закончить очень важное дело, о котором не сказал даже Савичеву.
Несколько лет Перелыгин собирал материалы о лагерях. Рылся в архивах, встречался с очевидцами. Теперь надо опять съездить на Колыму, в те места, что с чужих слов описаны Солженицыным. Возможно, ему удастся приоткрыть другую сторону истины? Им опять овладевали подрастерянные решительность и энергия. Все было хорошо. Если можно почувствовать себя в ладу со всем миром, то он испытывал именно такое чувство.
В пятницу вечером, как обычно, играли в преферанс в бане. Баню построили на ручейке, текущем вдоль подножия сопки, прямо рядом с домом по изысканным правилам северного банного зодчества. Начиналась она с прихожей, куда выходила топка, здесь же подсыхали дрова. Из прихожей дверь вела в раздевалку, а из нее – в небольшой холл с лавками и столом, оттуда еще одна дверь вела в предбанник с топчанами для отдыха и маленьким откидным столиком под окошком. Только из предбанника можно было попасть в святая святых – парилку с полками в три яруса и горкой специально подобранных гладких камней за деревянной изгородью. Весь пол был покрыт транспортерной лентой. Он немного скользил, но это неудобство с лихвой компенсировалось приятностью для ног и теплом.
Четверо в простынях сидели за столом, уставившись в карты, когда в холл заглянула Надежда и позвала Перелыгина к телефону.
– Алпатов тебя требует, – слегка растерянно сообщила она. – Я все объяснила, но он говорит: неотложное дело. Я тебе тулуп принесла.
Поплотнее затянув простыню, Перелыгин влез в унты, накинул тулуп и выскочил вслед за Надеждой.
– У нас беда, – услышал он сдавленный голос Алпатова. – Градов сегодня застрелился. Если не передумал приехать, не откладывай.
– Ты что-нибудь понимаешь? – помолчав, спросил Перелыгин, мысленно возвращаясь к их последней встрече с Градовым. Мутная пелена затягивала его сознание, но сквозь эту пелену острыми иглами кололи быстрые догадки, уступая место уверенности. – Никто ничего не знает и не понимает, – сказал Алпатов. – Как гром среди ясного неба. Бывай. – Он положил трубку.
– Что, что случилось? – Надежда с растерянной тревогой смотрела, как Перелыгин медленно оседает на стул.
– Безумие, Надь, безумие. – Перелыгин втянул голову в плечи. – Друга я потерял. Взял и застрелился, понимаешь? Какие-то твари одно зло вокруг себя творят, а поди, заставь их. Только если к стенке да казенного палача позвать. Ай, ладно! – Поднимаясь, он запахнул тулуп. – Пойду к мужикам. Завтра полечу.
На следующий день неожиданно потеплело, пошел снег, аэропорт закрылся. Желающих вылететь скапливалось все больше: тут были и первые отпускники, отбывающие на полгода, командированные, маялись и любители на пару дней смотаться в Якутск попить пивка. Погода наладилась лишь на пятые сутки. Народ штурмом брал стойку регистрации, через головы летели сумки, чемоданы, кричали женщины, плакали дети, сыпались на пол выдранные с «мясом» пуговицы.
Лету до Поселка меньше часа. Перелыгин уставился на белое покрывало за окном, вспоминая последнюю встречу с Градовым. Его состояние, взвинченность, слова приобретали иной, зловещий смысл и значение. Перелыгин больше не сомневался, что Градов, спасая себя от Тамары, а ее – от себя, уже тогда все решил, доверив ему свою тайну.