— У меня-то? Путешествие было сказочное!
— Никаких опасных встреч?
— Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его всехристианнейшего величества? Ты, сын мой, клевещешь на своих подданных.
— Я задал этот вопрос, — пояснил король, польщенный тем, что в его государстве царит полнейшее спокойствие, — так как, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности.
— Повторяю, Анрике, у тебя самое очаровательное государство в мире: путешествующих там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему и путь их усыпан цветами.
— Да, Да, полиция у меня хорошо работает.
— Великолепно! В этом ей нужно отдать справедливость!
— А дорога безопасна?
— Так же, как та, что ведет в рай: встречаешь одних только херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля.
— Видно, Шико, мы возвращаемся к Виргилию.
— К какому из его сочинений?
— К «Буколикам».[72]
— А почему пахарям такое предпочтение, сын мой?
— Потому что в городах — увы! — дело обстоит иначе.
— Ты прав, Генрих, города — средоточие разврата.
— Сам посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…
— Говорю тебе: все шло как по маслу…
— А я отправился всего-навсего в Венсен и не успел проехать одного лье, как вдруг…
— Как вдруг…
— Меня чуть не убили на дороге.
— Правда? Где же это произошло?
— Около Бель-Эба.
— Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло?
— Совершенно верно.
— И как наш друг вел себя в этих обстоятельствах?
— Как всегда, превосходно, Шико: стоя на своем балконе, он благословил меня.
— А его монахи?
— Они во всю глотку кричали: «Да здравствует король!»
— И ты больше ничего не заметил?
— Что еще я мог заметить?
— Было ли у них под рясами оружие?
— Они были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного настоятеля; этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на другой день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: «За спасение короля, ваше величество!»
— Да, на это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.
— Изволь, Шико, не насмехаться над доном Модестом: он один из великих людей, которые прославят мое правление, и знай, при первом благоприятном случае я пожалую ему епископство.
— Прекрасно сделаешь!
— Заметь, Шико, — изрек король с глубокомысленным видом, — когда способные люди выходят из народа, они достигают порой совершенства; видишь ли, в нашей дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества. А вот если природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело лучшую свою глину, поэтому твой Горанфло — совершенство.
— Ты находишь?
— Да. Он умен, скромен, хитер, отважен; из него может выйти министр, полководец, папа римский.
— Эй, эй! Остановитесь, ваше величество, — заявил Шико. — Если б этот достойный человек услыхал вас, он лопнул бы от гордости: ведь дон Модест весьма кичлив.
— Ты ревнуешь, Шико?
— Я справедлив, только и всего!.. Стало быть, тебя, король мой, чуть не убили?
— Да.
— Кто же на тебя покусился?
— Лига, черт возьми!
— Выходит, что она раздается вширь, Анрике.
— Эх, Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают недолговечны; они как те дети, которые слишком рано толстеют.
— Выходит, ты доволен, сын мой?
— Да, Шико; для меня большая радость, что ты вернулся. Ты привез мне добрые вести, не так ли?
— Еще бы!
— И ты заставляешь меня томиться, изверг!
— С чего же мне начать, мой король?
— Расскажи наконец о своем прибытии в Наварру.
— Охотно!
— Чем был занят Генрих, когда ты приехал?
— Своими похождениями.
— Он обманывает Марго?
— Так усердно, как только возможно.
— Она злится?
— Она в ярости.
Генрих с ликующим видом потер руки.
— Что же она задумала? — спросил он, смеясь. — Поднять Испанию против Наварры, Артуа и Фландрию — против Испании? Не призовет ли она ненароком братишку Генриха против коварного муженька?
— Может статься.
— Но если так обстоит дело, они должны ненавидеть друг друга?
— Думаю, что в глубине души они друг друга не обожают.
— А по видимости?
— Самые лучшие друзья, Генрих.
— Так, но ведь в один прекрасный день какое-нибудь новое увлечение окончательно их поссорит!
— Это новое увлечение уже существует, Генрих.
— Вздор!
— Хочешь, я скажу тебе, чего я опасаюсь?
— Скажи!
— Я боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их.
— Да рассказывай же дальше, Шико!
— Ты написал свирепому Беарнцу письмо.
— Что ты скажешь о моем письме?
— Ты поступил неделикатно, обратись к нему с этим посланием, но написано оно было очень хитро.
— Письмо должно было поссорить их.
— И поссорило бы, если б Генрих и Марго были обыкновенной супружеской четой.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что Беарнец совсем не дурак: он угадал, с какой целью ты хочешь их поссорить.
— А, черт! Что касается цели…
— Да. Так вот, представь себе, треклятый Беарнец вообразил, что ты преследовал весьма определенную цель: не отдавать за сестрой приданого, которое ты остался должен!
— Чепуха!
— Да, вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову.
— Продолжай, Шико, продолжай, — сказал король, вдруг помрачнев.
— Как только у него возникла эта догадка, он стал таким же, как ты сейчас, — печальным, меланхоличным… и весь отдался тому новому увлечению, о котором я тебе уже говорил.
— Как же зовут эту красавицу?
— Мадемуазель Кагор!
— Мадемуазель Кагор?
— Да, красивая, статная особа, клянусь богом! Одной ногой она опирается на реку Лот, другой — на гору; опекуном ее состоит или, вернее, состоял господин де Везен» храбрый дворянин из числа твоих друзей.
— Гром и молния! — в ярости вскричал Генрих. — Беарнец взял мой город!
— То-то и есть! Понимаешь, Анрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя обещал это сделать. Ему и пришлось взять его силой. Кстати, вот письмо, которое он велел передать тебе в собственные руки.
Это было то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал королю после взятия Кагора.
XV. О том, как Генрих, получив известия с Юга, получил вслед за тем известия с Севера
Король пришел в такое неистовство, что с трудом прочитал письмо.