Палатку поставили на холме за чертой города, и теперь Ларри, голый, стоя у мотоцикла и отливая, смотрел вниз и наслаждался картинкой с подарочной открытки, изображающей типичный городок Новой Англии. Две аккуратные белые церкви, шпили которых, казалось, пронзали синее утреннее небо; частная школа – здания из серого плитняка, увитые плющом; завод; пара кирпичных школьных зданий; множество деревьев в ярко-зеленом летнем наряде. Правда, два обстоятельства вызывали сомнения в подлинности этой «открытки»: отсутствие дыма над заводской трубой и поблескивающие на солнце автомобили, припаркованные под странными углами на главной улице, продолжении шоссе, по которому они приехали. Но в этой солнечной тишине (действительно тишине, изредка нарушаемой только криком какой-нибудь птицы) Ларри мог бы повторить коронную фразу покинувшей этот мир Ирмы Фейетт, если бы, конечно, знал сию даму: «Невелика потеря».
Однако наступило Четвертое июля, а он по-прежнему считал себя американцем.
Он откашлялся, сплюнул, немного побубнил себе под нос, чтобы «прогреть» голосовые связки. Потом набрал полные легкие воздуха, чувствуя ласковый ветерок голыми грудью и ягодицами, и запел:
– Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах то, с чем в заката часы мы простились[100]…
Он допел гимн до конца, лицом к Беннингтону, напоследок крутанув бедрами, как в стрип-танце, потому что Рита уже наверняка выглядывала из палатки и улыбалась, глядя на него.
Замолчав, отсалютовал, по его разумению, зданию суда Беннингтона и повернулся, думая, что нет лучшего способа начать еще один год независимости старых добрых Соединенных Штатов Америки, чем старый добрый американский трах.
– Ларри Андервуд, парень-патриот, желает вам самого доброго ут…
Но полог палатки был опущен, и Ларри вновь почувствовал легкое раздражение, хотя решительно его подавил. Рита не могла постоянно быть с ним на одной волне. Вот и все. Когда ты это понимаешь и ведешь себя соответственно, перед тобой открывается путь к нормальным отношениям между взрослыми людьми. После того нервного инцидента в тоннеле Ларри всячески старался наладить такие отношения с Ритой и полагал, что получается у него очень даже неплохо.
Требовалось только одно: попытаться встать на ее место. Признать, что она гораздо старше и привыкла к определенному образу жизни, который долгие годы оставался неизменным. Вполне естественно, что ей сложнее приспособиться к миру, вставшему с ног на голову. Лекарства, к примеру. Его вовсе не порадовало, что она взяла с собой целую гребаную аптеку, уложив все в банку из-под конфитюра с завинчивающейся крышкой. И «желтенькие», и куаалуд[101], и дарвон[102], и другие капсулы, которые она называла «мои маленькие «бодрилки»». «Бодрилки» были красного цвета. Запьешь три штуки глотком текилы – и носишься как заведенный весь длинный-предлинный день. Он этого не любил, потому что слишком частые перемены настроения только усугубляли ту серьезную проблему, которая тяжелым камнем придавливала их к земле. Проблему величиной с Кинг-Конга. И еще он не любил таблетки потому, что, если уж докапываться до самой сути, они являлись эквивалентом пощечины ему, Ларри. С чего ей нервничать? Почему у нее трудности с засыпанием? У него таких проблем точно не возникало. Разве он не заботился о ней? Можете отдать свой гребаный зуб – еще как заботился.
Он направился к палатке, на мгновение остановился. Может, не мешать ей спать? Может, она вымоталась? Но…
Он посмотрел вниз, на Старую Замыкалку, и Старая Замыкалка определенно не хотел, чтобы Рита спала. После исполнения «Звездно-полосатого банана» он стоял по стойке «смирно». Поэтому Ларри откинул полог и заполз в палатку.
– Рита?
Ему в нос сразу ударил запах – слишком разительным был контраст с утренней свежестью за пределами палатки. Вероятно, он не проснулся до конца, когда вылезал наружу, вот ничего и не почувствовал. Запах был не особенно сильным – палатка достаточно хорошо вентилировалась, – но ощущался сразу: сладковато-кислый запах блевоты и болезни.
– Рита? – Ларри почувствовал нарастающую тревогу: она лежала недвижно, из спального мешка торчал только сухой клок волос. Пополз к ней на четвереньках, и запах блевоты усилился, узлом скручивая ему желудок. – Рита, что с тобой? Просыпайся, Рита!
Никакого движения.
Тогда он повернул ее, и оказалось, что молния наполовину расстегнута, словно Рита пыталась выбраться из спальника, может, поняв, что с ней что-то не так, попыталась выбраться, и ей это не удалось, а он все это время мирно спал рядом с ней, мистер Скалистая Гора. Он повернул Риту, и из ее руки выпал один из пузырьков от таблеток, а глаза ее напоминали тусклые камешки, проглядывающие между полузакрытыми веками, и рот заполняла зеленая блевота, которая ее и задушила.
Должно быть, он очень долго всматривался в ее мертвое лицо. Нос к носу, а в палатке становилось все жарче, будто находились они на чердаке в послеполуденную августовскую жару, перед самой грозой. У Ларри начала пухнуть голова. Это дерьмо у нее во рту. Он не мог отвести от него глаз. В мозгу, как механический заяц на круговом собачьем треке, крутился один и тот же вопрос: И долго я спал рядом с ней после того, как она умерла? Отвратительно. О-о-о-отвратительно.
Ларри вышел из ступора и выбрался из палатки, оцарапав колени о твердую землю. Подумал, что сейчас его вырвет, вступил в борьбу с рвотным рефлексом, волевым усилием попытался его подавить – терпеть не мог блевать, – но потом подумал: А я ведь полез в палатку, чтобы ТРАХНУТЬ ее! – и все содержимое желудка мощным потоком выплеснулось наружу. Плача, он отполз от дымящейся зловонной лужи, испытывая омерзение от запаха и привкуса во рту.
Он думал о ней все утро. Ощущал облегчение от того, что она умерла, и немалое облегчение. В этом он никому бы не признался. Облегчение это подтверждало все, что говорила о нем мать, и Уэйн Стьюки, и даже та глупая телка в квартире рядом с Университетом Фордэма. Ларри Андервуд, Фордэмский эксгибиционист.
– Я не хороший парень, – произнес он и, едва эти слова слетели с губ, почувствовал себя лучше. Ему стало проще говорить правду, и не было на свете ничего более важного, чем говорить правду. Он заключил договор с самим собой, в той темной комнате подсознания, где ведут дела серые кардиналы, что позаботится о ней. Может, он не хороший парень, но он и не убийца, а то, что он сотворил в тоннеле, очень уж походило на попытку убийства. Поэтому он решил заботиться о Рите и не кричать на нее, даже если она выведет его из себя – как в тот день, когда она вцепилась в него мертвой хваткой, едва устроившись на заднем сиденье «харлея». Он дал себе слово не злиться на нее, как бы она его ни задерживала и как бы ни тупила в самых простых ситуациях. Позавчера вечером она поставила банку с горошком на угли, не пробив в крышке дырки, и он вытащил банку, закопченную и раздувшуюся, наверное, за три секунды до того, как та взорвалась бы, словно бомба, возможно, вышибив им глаза зазубренными кусочками жести. Он отчитал Риту? Нет. Не отчитал. Обратил все в шутку. То же самое с таблетками. Он полагал, что таблетки – ее дело.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});