Читать интересную книгу Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

А когда закончила Лилит свой рассказ, то обратилась к нему со следующими словами: «Вставай, Балак, и слушай! Не притчу пересказала я и не выдумки выдумала. Но я спрошу тебя: что ты попросишь за мясо и что пожелаешь за шкуру? Может, камни мостовой, а может, посох гневный? А теперь закрой глаза, Балак, попробуй отдохнуть. А я ухожу и не увижу тебя в беде». Вспорхнула Лилит, и улетела, и покинула Балака.

3

Подогнул Балак под себя лапы, и закрыл глаза, и лежал, и размышлял о тех проблемах, которые мучают всех философов во всех поколениях: что мы такое и что такое наша жизнь? И стоят ли того все эти страдания, и мучения, и оскорбления, и беды, падающие на нашу голову, ради мгновения, ради сиюминутного наслаждения? В особенности — я, у которого даже крохи наслаждения нет, но зато есть бесконечные заботы, и на каждую заботу накладывается еще более тяжкая забота. Охватила его ипохондрия, и захотелось ему умереть. Но смерть такова, что она приходит, когда ее не приглашают, и не приходит, когда ее приглашают. От обилия этих мыслей обессилел мозг Балака, и он был близок к помешательству. Однако не последовал Балак в своих рассуждениях за философами, утверждающими, что причина потери рассудка в ипохондрии, а не от нечистой силы, но кое в чем он был согласен с ними, а именно: причина — ипохондрия, но бесы разбрасывают свой яд и порождают эту ипохондрию. И нет никакого сомнения, что ипохондрия эта, которая бурлит во всем его теле, исходит от бесов этих на мельнице, ведь известно, что природа не терпит пустоты, а поскольку мельница пуста и безлюдна, поселились в ней бесы. И он не знал, что причина — в знаке зодиака месяца мархешван, ведь в этот месяц власть ипохондрии усиливается. Объял Балака ужас, и он решил бежать отсюда.

Только решил он бежать, как ноги его отяжелели. И селезенка его вместо того, чтобы, как обычно, оттягивать на себя отходы, выбрасываемые печенью, перестала выполнять свои функции и не чистила кровь. Одолела его ипохондрия, и расплодились в нем всякие злые мысли, так что он переполнился ими и не был в силах подняться, и уж нечего говорить, чтобы бежать отсюда, хотя собаки опираются при ходьбе на кончики пальцев ног, а животные, опирающиеся на кончики пальцев ног, легки на подъем, и проворны, и удобно им отрывать ноги от земли, что нельзя сказать о тех, кто опирается на ступню, как, например, медведь и человек, которые перекатываются с пятки на носок.

Понял Балак, что будет вынужден сидеть тут. Отказался он от своего мнения и согласился с тремя философами, отрицающими существование чертей, как будто бы он не знал, что уже пришли измаильтяне, и греки, и евреи тоже (да не будут они упомянуты вместе с первыми) к выводу о несомненном их существовании. И хотя он чувствовал, что они существуют, он отрицал их нахождение здесь, ибо они состоят из воздуха и огня, а тут абсолютная темнота и если бы был тут черт, виден был бы его огонь, а так как огонь не виден, это означает, что нет тут черта. А как только он пришел к отрицанию их существования здесь, он пришел к абсолютному отрицанию их существования; известно, что черти — видят, но сами — невидимы, а если их можно увидеть, так это — не черти.

Послышался шум и голоса. Дрожь охватила его члены, он был напуган, и потрясен, и пришел в ужас. Страх, который парализует тело и наливает его тяжестью, на этот раз повел себя иначе и сделал Балака легким, как перышко. Он вскочил и кинулся спасать свою душу. И он при этом льстил сам себе, что у него хватило ума сбежать, прежде чем попался он на глаза бесам. А когда понял он свою ошибку и признал, что есть на свете черти, принялся завидовать им, завидовать их долгой жизни, ведь со дня, как создан мир и по сегодняшний день, было у них всего только три царя: Асмодей, и Гинд, и Билад, и Билад все еще жив. Однако тут Балак ошибся. Этот шум исходил не от чертей, а от человека, так как попадаются люди, желающие изучать светские науки, но боятся из-за фанатиков делать это публично и уходят в потайные места, чтобы учиться потихоньку. Вот и сейчас не черт был здесь, а один из приятелей Ицхака, который приходил каждую ночь в здание пустой мельницы учить языки других народов.

Выбежал Балак наружу и задрал хвост в знак свободы, как если бы нечего ему было опасаться и бояться. И в самом деле, не нужно было ему бояться: ведь если бы даже и проходил мимо него еврей, он не заметил бы его, так как земля была черна и все, что над ней, — мрак и тьма. Раскрыл он пошире свои глаза и огляделся по сторонам, взглянул туда и взглянул сюда. Раскололась вдруг тьма, и фонари заметались в ужасной спешке, как заблудившиеся звезды, бегут они, и кажется, будто они падают на землю. Балак не был ни астрономом и ни звездочетом, но зато хорошо знал жизнь Иерусалима и понял тотчас же, что несут хоронить мертвеца, а фонари — фонари погребального общества. Хотел он отдать последний долг мертвому и проводить его на кладбище. Но ради спасения жизни наступил сам себе на ноги и не пошел его провожать, ведь если бы увидели его, сделали бы из него самого мертвеца.

Стоял Балак в стороне и думал о том, о чем думает любой живой, когда проносят перед ним покойника. Покойник этот еще два-три часа до того был живым и, вполне вероятно, не понимал, что умирает, а вот испустил дух и умер. Ведь с того самого дня, как пришло наказание для человека в лице смерти, ты не найдешь существа, которое бы не умирало, смерть — неизбежна. И все погибают и умирают, и все — в руках ангела смерти по воле Создателя Благословенного, по воле Своей дающего жизнь и по воле Своей забирающего ее. И так же как этот покойник — умер, так и Балака ожидает смерть, и того маляра тоже ожидает смерть. А может быть, он уже умер, и тот, кого несли хоронить, был этот маляр? Но если этот маляр мертв, никогда не узнает Балак, за что же его, бедного пса, все презирают, и преследуют, и ненавидят, ведь покойник уже унес с собой свою тайну в могилу. Погрузилась в печаль душа Балака, как будто случилась у него невозвратимая утрата, — если умер маляр, выходит, что вся надежда Балака узнать тайну утрачена навеки. И снова видит Балак величие человека, видит, что все — в руках человека, и, пока человек жив, есть у тебя надежда, умер он — пропала надежда. Да и сама смерть пришла от человека, ведь если бы не ел человек от древа познания, не пришла бы смерть в мир. Так или иначе, обречены на смерть как человек, так и собака.

Тьма накрыла землю, и все на ней — во тьме. Но когда поднял Балак голову кверху, увидел, что мир не такой темный, каким он кажется снизу. Планета Юпитер светит, и Процион и Сириус, две звезды — покровительницы собак на небосводе, протискиваются поближе к Юпитеру. Поднял Балак глаза к небесам и обратился к звездам и планетам с вопросом: «Если я и человек равны перед лицом смерти, почему он возносится надо мной и почему он так желает моей смерти? Что ему с того, что я живу? Разве я лезу в его дела? Разве я касаюсь того, что принадлежит ему? Если обоим нам уготован один конец — умереть, пусть подождет, пока подойдут мои годы, и я умру естественной смертью, а не берет на себя грех в пролитии моей крови».

Юпитер, ответственный за справедливость и за суд, взирал своим праведным оком на весь мир целиком. Но любой, кто хорошенько вглядывался в него, видел, что глаз его мокрый. Ведь когда он смотрел на землю и видел, что нет праведного суда и нет справедливости, то слеза наворачивались на его глаз и он плакал. Разочаровался Балак в Юпитере и возложил свои надежды на Процион и Сириус. В это время обе покровительницы собак на небе были заняты тем, чтобы усилить свое сияние, дабы понравиться звездам из созвездия Девы, а Балак знал, что в те мгновения, когда звезды сливаются, тот, кто обращается к ним, тут же получает ответ, поэтому он возлагал надежды на них.

Упала вдруг звезда с неба. Содрогнулся Балак, и все его члены охватила дрожь. Закричал он изо всей силы: «Чур не я и не моя семья, пока не придет ангел смерти и не скажет: упала твоя звезда, мертво твое светило». Потом, наконец, опустил он голову вниз и перестал думать о звездах наверху, ведь нет нам от них пользы, только пугают они и не помогают.

Подул северный ветер, и наступила полночь. Проснулись евреи и поднялись, как всегда, в полночь оплакивать разрушение Храма. Услышали деревья — зашумели, заволновались. Малочисленны и убоги деревья в Иерусалиме, и не видна их сила днем из-за пыли, лежащей на них. Но когда наступает полночь и сыны Исраэля плачут о разрушении Храма, вспоминают они прежние времена: вот, город стоит во всем своем великолепии; и сыны Исраэля живут в мире и благополучии; и все горы вокруг осенены оливковыми и разными другими прекрасными деревьями; и певчие птицы сидят на деревьях и возносят песнь Создателю из тех песнопений, что слышали они из уст левитов в святом Храме. Тогда все те деревья, что уцелели после разрушения Храма, шумят, и волнуются, и вздыхают, и голоса их разносятся из конца в конец Иерусалима.