Дозревает урюк, догорает зеленое лето
И на всех языках не смолкает восточный базар.
Я не верю еще, я еще не готова проститься.
Этот поезд уйдет, но потом возвратится назад.
Что же с нами стряслось?..
Как от стаи отбитая птица,
Ты все кружишь один и под выстрелы мчишь наугад.
Я хожу на вокзал, где кричат поезда с перегона,
Где седой машинист на прикурку попросит огня,
И все чудится мне: из дверей нулевого вагона
Ты сойдешь на перрон и как прежде обнимешь меня...
Последняя строчка была совершенно фантастической, но и в тот прощальный миг мне хотелось всех обнять, прижать к груди, неотрывно, навсегда... Караганду, Алма-Ату, всю отделившуюся от меня, канувшую в прошлое жизнь...
Глава одиннадцатая
АМЕРИКА
1.В Москве нас встретил Борис, муж моей двоюродной сестры Ирочки (так и только так привыкли ее звать с детства). Рослый, крупный, деловитый, он погрузил наши вещи в «Рафик», усадил в него Аню и меня, Володю и Нэлю и отвез к себе, на Сокол, где нас ждала Ирочка. Нарядно, как всегда, одетая (впрочем, любой наряд бывал ей к лицу) красивая, темноволосая, с большими карими, слегка удивленными глазами, она казалась еще более, чем обычно, удивленной, даже изумленной, глядя на выгруженные из машины вещи. Лицо ее, с горько приопущенными уголками по-детски припухших губ, выражало недоумение, смешанное с испугом... Вероятно, ей не верилось, что мы видимся в последний раз...
Миркины уехали к родственникам, Аня и я остались в переполненной вещами квартире, потерявшей привычный уют, строгую завершенность — оба, Ирочка и Борис, были строителями, архитектура и планировка были им сродни... Теперь же все здесь было перевернуто вверх тормашками, как и вся наша жизнь.
На другой день мы с Ирочкой поехали на кладбище. Я положил букет темно-красных роз у подножья памятника Ирочкиных родителей — Анны Дмитриевны и моего дяди Брони, они умерли год назад, она — спустя две недели после смерти мужа... Когда-то Москва была переполнена моими и Аниными родичами, все звали к себе, обижались, если мы не приезжали... Теперь Москва казалась опустевшей, в ней не осталось почти никого...
Чуть ли не на каждом углу раскинулись толкучки — так же, как и в Алма-Ате. На одном из них, почти рядом с Ирочкиным домом, я купил хозяйственную сумку, в нее мы уложили мою пишущую машинку, а в футляр поместили, по совету знающих людей, сервиз, подаренный в начале века моей бабушкой тете Мусе — свадебный подарок... Авось таможенники не станут, как тогда говорили, «шмонать» там, в футляре... И в самом деле — вечером, когда мы очутились в Шереметьево-2, нас пропустили за перегородку почти не трогая, не проверяя вещей.
Борис провожал нас... Еще дома он вручил мне на прощанье «Декларацию независимости» — маленькую, с ребячью ладошку, книжечку, которая хранится у меня до сих пор.
Завтра, — думал я, — завтра мы окажемся в Америке... Там, где Сашуля... Где Мариша с Мишей... Где Наум Коржавин... Куда уехал Белинков... Где — в штате Вермонт — проживает ныне Солженицын... Завтра, завтра, завтра... — повторял я про себя, поднимаясь по трапу в самолет.
2Из «Декларации независимости»:
«Мы считаем самоочевидными истины: что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью, что для обеспечения этих прав люди создают правительства, справедливая власть которых основывается на согласии управляемых, что если какой-либо государственный строй нарушает эти права, то народ вправе изменить его или упразднить и установить новый строй, основанный на таких принципах и организующий управление в таких формах, которые должны наилучшим образом обеспечить безопасность и благоденствие народа».
3В Нью-Йорке — да, это был Нью-Йорк! — мы шли растянувшейся на ст о или даже двести метров толпой, чтобы перейти из одного крыла гигантского аэропорта Кеннеди в другое. Нашим предводителем была быстро семенившая впереди женщина, увешенная золотом (оно блестело у нее в ушах, переливалось на толстой, в жирных складках шее, на шарообразной, дерзко выпиравшей из розовой блузки груди). Ее толстые, мускулистые ноги напоминали кегли, обращенные головками вниз, ее ягодицы самостоятельно, казалось, живут, перекатываются под короткой, туго натянутой юбкой, наш перегруженный разного рода поклажей караван созерцал ее в основном со спины. Впрочем, иногда она оглядывалась, презрительно топыря густо намазанные яркой помадой губы и бросая идущим за ней следом:
— Не отставать!.. Кто потеряется, за тех я не отвечаю!..
С нею рядом шла — точнее: двигалась такой же рысцой — ее спутница, она не запомнилась мне, и о чем они увлеченно щебетали там, впереди, я тоже не знал, сосредоточившись, с одной стороны, на картинно-тяжеловесных, чугунных ядрах (казалось, юбка вот-вот лопнет под их напором), а с другой — на изнемогавших от быстрой ходьбы стариков и старух, с неуклюжими сумками, тючками, сетками, у всех были замученные лица, молящие глаза, ноги шумно шаркали по асфальту, из груди рвалось хриплое, с присвистом дыхание... Казалось, еще чуть-чуть — и кто-то из них упадет... Те, кто помоложе, старались перехватить у стариков что-нибудь, но у всех были полны руки, оставалось только покорно следовать за нашей руководительницей с нагрудной планкой, на которой значилось «ХИАС». Временами ее упрашивали помедлить, дать передохнуть больным, уставшим после ночного перелета, не поспевавшим за нею, но тщетно. Представительница ХИАСа (мне представлялось — она из Одессы ) воображала себя Моисеем, ведущим евреев через пустыню Негев...
Пока мы шли за нею, мне казалось, мы ступаем не по американской, а по родимой нашей земле...
4«Декларация», подаренная мне Борисом, была написана в 1776 году. Для России это было время царствования Екатерины II, время расцвета крепостного права, которое превратилось в право собственности на людей. «Черный народ» реагировал на это Пугачевским бунтом. Издатель и просветитель Новиков посажен был в крепость, Радищев — по убеждению императрицы «бунтовщик хуже Пугачева» — приговорен к смертной казни, затем замененной ссылкой в Сибирь. За что же?..
В «Декларации независимости» говорилось: «...Народ вправе изменить его (т.е. государственный строй. — Ю.Г.) или упразднить и установить новый строй». И далее: «Когда длинный ряд злоупотреблений и насилий... обнаруживает стремление подчинить народ абсолютному деспотизму, то право и долг народа свергнуть такое правительство....»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});