Итак, миссис Эвенджелина Скорбит получила доступ в тюрьму. Больше всего на свете она желала вновь видеть Дж. Т. Мастона, которого руки полицейских так грубо оторвали от мирной жизни в его коттедже.
Но, должно быть, плохо знали решительную Эвенджелину те, кто предполагал, что она окажется рабой своих человеческих слабостей! И если бы 9 апреля, когда миссис Скорбит впервые вошла в тюремную камеру, чье-нибудь нескромное ухо приникло к замочной скважине, вот что — не без некоторого изумления — услыхал бы подслушивающий:
— Наконец-то, дорогой Мастон, я снова вижу вас!
— Это вы, миссис Скорбит!
— Да, мой друг. Целых четыре недели, четыре долгих недели длилась разлука…
— То есть как раз двадцать восемь дней пять часов и сорок пять минут, — сказал Дж. Т. Мастон, взглянув на свои часы.
— Наконец-то мы опять вместе!
— Но как вас допустили ко мне, дорогая миссис Скорбит?
— С условием, что я буду воздействовать всей своей безграничной любовью на того, кто мне ее внушает…
— Что? Эвенджелина! — воскликнул Дж. Т. Мастон. — Вы решаетесь давать мне такие советы?! Вы могли подумать, что я предам наших друзей!..
— Дорогой Мастон! Неужели вы так дурно думаете обо мне? Я стану уговаривать вас жертвовать честью ради безопасности? Я стану толкать вас на поступок, который мог бы покрыть позором жизнь, всецело посвященную глубоким размышлениям о высших проблемах механики?!
— Ну вот и хорошо, миссис Скорбит! Я рад видеть в вас прежнюю великодушную акционершу нашей Компании! Нет, я никогда не сомневался в вашем мужестве.
— Благодарю вас, дорогой Мастон!
— Ну, а мне самому… разгласить тайну нашего дела, указать, в какой точке земного шара состоится наш чудесный выстрел, выдать тайну, которую, к счастью, мне удалось скрыть, так сказать, в глубине самого себя, позволить этим варварам пуститься по следам наших друзей и прервать их работу, сулящую нам и славу и деньги?!. Нет, лучше мне умереть!
— О, благороднейший Мастон! — воскликнула миссис Эвенджелина Скорбит.
Эти два существа, тесно связанные своей преданностью одному и тому же делу, оба увлеченные им до безумия, не могли не понять друг друга.
— Нет, никогда, никогда не узнать им, какая страна предназначена моими вычислениями для совершения в ней великого замысла! — добавил Дж. Т. Мастон. — Пусть меня убивают, если угодно, но им не вырвать у меня этой тайны!
— Пусть и маня убьют вместе с вами! — воскликнула миссис Эвенджелина Скорбит. — Я тоже не вымолвлю ни слова…
— К счастью, дорогая Эвенджелина, они не знают, что вам эта тайна известна!
— Неужели вы думаете, дорогой Мастон, что я способна выдать ее, потому что я слабая женщина? Предать наших друзей и вас? Нет, мой друг, и еще раз нет! Пусть эти пошлые люди поднимут против вас всех и вся, пусть весь мир придет сюда, в эту камеру, чтобы вырвать у вас тайну… что ж! Я буду с вами, и нашим утешением будет сознание, что мы умираем вместе!
И если этим можно утешиться, то Мастону не стоило и мечтать об утешении более приятном, чем умереть в объятиях миссис Эвенджелины Скорбит!
Так заканчивалась их беседа всякий раз, когда эта превосходная женщина навещала узника.
А когда члены Комиссии по расследованию спрашивали ее о результате свидания, она отвечала:
— Пока ничего… Может быть, со временем мне удастся добиться…
О женское коварство!
«Со временем!» — говорила она. Но время шагало большими шагами. Недели мчались, как дни, дни — как часы, а часы — как минуты.
Наступил май. Миссис Эвенджелина Скорбит ничего не добилась от Дж. Т. Мастона, а если уж такой сильной женщине пришлось потерпеть неудачу, то никто другой уже не смел рассчитывать на успех у него. Но неужели оставалось лишь покорно ждать ужасного несчастья? Неужели так и не представится случая предотвратить его?
Нет и нет! В подобных обстоятельствах бездействие недопустимо. И представители европейских государств стали еще деятельней, чем когда-либо. Между ними и членами комиссии, которых теперь винили во всем, шла настоящая война. Вялый Якоб Янсен, несмотря на мирный нрав, присущий голландцам, ежедневно осыпал членов комиссии бранью и упреками. Полковник Борис Карков вызвал на дуэль секретаря комиссии. Дуэль, правда, кончилась тем, что он только ранил своего противника. Майор Донеллан не брался ни за огнестрельное, ни за холодное оружие, — это против английских обычаев, — но зато в присутствии секретаря Дина Тудринка он, по всем правилам бокса, обменялся десятком кулачных ударов с Уильямом С. Форстером, флегматичным владельцем рыбных складов, подставным агентом Арктической промышленной компании, который в сущности не имел ровно никакого отношения к делу.
Действительно, весь мир считал американцев из Соединенных Штатов ответственными за поступки самого прославленного их соотечественника — Импи Барбикена. Уже толковали о том, чтобы отозвать посланников и послов, аккредитованных при неосмотрительном вашингтонском правительстве, и объявить ему войну.
Несчастные Соединенные Штаты! Они ничего так не хотели, как изловить Барбикена и Кo! Напрасно они заявляли, что Европа, Азия, Африка и Океания могут с полным правом сами засадить его, где бы он ни нашелся, — их никто не желал и слушать. А место, где председатель Пушечного клуба и его коллега занимались подготовкой своей проклятой операции, так и оставалось неизвестным.
Европейские державы твердили одно:
— В ваших руках Дж. Т. Мастон — их соучастник! Ведь Дж. Т. Мастон знает все о Барбикене. Заставьте же Дж. Т. Мастона говорить.
Заставить говорить Дж. Т. Мастона! Легче было вырвать слово из уст бога молчания Гарпократа или из уст директора Нью-йоркского института глухонемых!
Всеобщая тревога все усиливалась, а с нею нарастало и раздражение; наконец некоторые практичные люди вспомнили, что здесь могли бы пригодиться средневековые пытки, например, «испанский сапог» палача, клещи и расплавленный свинец, которые развязывали язык самому упрямому молчальнику, а также кипящее масло, испытание водой, дыба и т. д.
Почему бы не воспользоваться этими средствами? Ведь в былые времена суд, не задумываясь, применял их в делах значительно менее важных, очень мало затрагивавших интересы народов.
Но надо все-таки признаться, что эти средства, которые оправдывались нравами прежнего времени, не годится употреблять в век доброты и терпимости, в век столь гуманный, как наш XIX век, ознаменованный изобретением магазинных ружей, семимиллиметровых пуль с невероятной дальностью полета, в век, который в международных отношениях допускает применение бомб, начиненных мелинитом, робуритом, беллитом, панкластитом, меганитом и другими взрывчатыми веществами с окончанием на «ит», которые, впрочем, и в сравнении не идут с мели-мелонитом.