он. (Только позже понял я, что журналистика для Болдырева была святым делом, что с ней он смолоду связал свою жизнь.) — Ишь, журналистика ему приелась. Да уж знаешь ли ты, что такое газетчик, журналист?
— Знаю.
— Нет, знаю, плохо знаешь, раз зашатался. Так вот, слушай. Слушай, что Ленин сказал, первейший, самый главный журналист России. — Болдырев на миг зажмурился, вспоминая. — Да, вот: «Без журналистского аппарата ни одно массовое движение не может обойтись в сколько-нибудь цивилизованной стране». Понял: ни одно массовое движение! А значит — и колхозное!
— Я хотел сказать…
— Нет, ты слушай, — не дал говорить мне разгорячившийся редактор. — Я, может, больше не буду повторять азы. А сейчас приходится. С чего Ленин начинал строить нашу сильную партию? С постановки общерусской газеты, с журналистского дела.
— Да это известно мне, — опять было встрял я.
— Вопрос, как известно: как факт истории или как руководство к действию. Так вот: учиться, серьезно учиться тебе надо!
— А как быть с колхозом?
— Давай по совету Ленина и начнем с постановки газеты. В колхозе! С выездной редакцией поезжай в свою «Борьбу». Черемушкина можешь забрать с собой, а мы уж тут как-нибудь…
Теперь в глазах редактора я увидел радостную смешинку. И у меня стало легче на душе. Разом он разрубил узел, завязанный председателем колхоза.
Три недели выпускали мы с Сашей многотиражку в колхозе, когда уезжали обратно, Яковлев вручил нам отзыв. Самыми драгоценными строчками для меня были в этом отзыве те, где говорилось, что «выездная газета приподняла людей, даже самых робких…»
Теперь все это было уже позади, как воспоминание. Теперь редактора интересовало другое — как выполняется учебная программа.
— Не тяжело? — участливо справлялся у меня. — Помощь не нужна?
— Потом потребуется: время для выезда на сессии, учебные и зачетные.
— Дадим!
Не хватало у меня нужных книг — не успел еще накопить. За каждой приходилось бегать по библиотекам, а там выдавали на ограниченный срок. Болдырев и это заметил. Как-то сунул мне ключи от своей квартиры и сказал:
— Чем носиться по библиотекам, ходи ко мне и ройся в книжных шкафах. Книги Ленина и Маркса у меня все есть.
Опекал, как еще опекал меня редактор!
Изредка заглядывала в редакцию жена Болдырева, Любовь Андреевна, просила дать ей лист-другой рулонной бумаги для стенной газеты, которую она выпускала в детском садике, где работала воспитательницей.
Непоседливой, всегда куда-то спешащей была эта высокая худая женщина, носившая кепку, из-под которой выглядывали золотистые кудряшки. Кроме работы в детсадике, она выполняла разные поручения: подписывала на газеты, собирала членские взносы в Общество Красного Креста, выпускала стенгазету, председательствовала в уличном комитете. А ведь на ее плечах было двое ребят, старшему из которых только что исполнилось семь. В шутку она называла самым беспокойным ребенком мужа, его она не раз на неделе собирала в командировки.
Жили они дружно. Каждый праздник непременно приглашали в гости сослуживцев из газеты и детсада. К праздничному столу обязательно садился дядя Триша, близорукий огромный мужчина лет шестидесяти — дворник. Дядя Триша прочел одну-единственную книгу — жизнеописание Петра Первого (автор сочинения был неизвестен, так как книга была без начала и конца). Выпив свою «норму» (рюмок он не признавал, их содержимое сливал в стакан и, наполнив его, осушал без лишних слов). И вот тут-то расправлял усы и начинал разговор. Для начала он спрашивал соседа, что тот знает о Петре, к примеру, с чего начинался день императора.
— Не знаете? — торжествовал он как ребенок. — Ну так слушайте: со штопки чулок. Своих, царских!
Выждав минуту-другую, продолжал:
— А кто спас его на поле брани от смерти? Обратно не знаете? Казак. Над головой Петра швед занес шашку, малый миг — и августейшего бы поминай как звали. А казак молнией подлетел, отсек смертоносную руку ворога и умчался. Царь потом разыскал спасителя. Спрашивай, говорит, чего желаешь, любое желание исполню. Тот попросил облегчения казачеству — до этого Петр не больно жаловал их.
— Ну и как — дал облегчение?
— Пришлось!
Пересказав по-своему еще несколько страниц, дядя Триша поднимался и уходил, кивая:
— До следующего раза!
Болдыревы занимали трехкомнатную квартиру. Одна из них была свободная. Как-то Любовь Андреевна провела меня в нее и погрозила тоненьким пальчиком:
— Смотри, Кузьма, не опоздай.
— С чем?
— Он не знает! Комнату-то мы бережем для тебя с молодой женой. Долго ли будешь тянуть?
— Да разве от меня зависит?
— От тебя! Ты мужчина и ты должен…
— По-моему, не с того конца ты начинаешь, Люба, — вступил в разговор Валерьян Александрович. — Вспомни, сразу ли ты пошла за меня? Когда молоденькую агитаторшу подослал, тогда только. Видно лучше меня провела такая сваха массово-разъяснительную работу, — засмеялся он.
— Постой, редактор, — сузила карие глаза Любовь Андреевна, — уж не хочешь ли ты, чтобы и к Тане подослать подобную агитаторшу?
— Совершенно верно. И в этой роли должна быть ты, как редакторова жена, испытавшая на себе силу общественного воздействия.
Хотя тон был и шутливый, но я не мог не верить в добрые намерения Болдыревых. Свахи? Пусть будут, лишь бы сумели уговорить Таню.
Таня продолжала жить в деревне у родителей, при сырзаводе, в город наведывалась ненадолго, когда нужно было показаться врачу. Я часто ездил к ней. Встречала она меня радушно, но стоило мне заикнуться о женитьбе, как она зажимала мне рот.
— Кузя, милый, не надо…
— Но доколе же?
— Доколе? Сама не знаю. — Роняла голову, плечи ее начинали дрожать. — Знаешь, — продолжала она, немного успокоившись, — лучше тебе отстать от меня. Зачем казниться?
— Не говори глупостей!
Нет, пожалуй, тут и свахи будут беспомощны. Никому не уговорить Таню.
Надо было уходить, я поднялся, и губы ее задрожали… Уж лучше бы, думал, разлюбила она меня, чем вот так маяться. Да только я-то не разлюблю.
Мать моя велела ждать. Отец загадывал: «Ей бы только дождаться разрешения на работу, инвалидство сбросить, тогда…»
Ходил я и к врачам, но они, как и мать, отвечали: нужно время!
Что же делать? Болдырев напоминал: «А ты, кажется, забыл о разговоре?» Заглядывая в редакцию, о том же справлялась Любовь Андреевна — она была готова в любое время поехать к Тане, беспокоилась о нас: «Смотри, Кузьма, не прозевай счастья».
Однажды… Нет, слово «однажды» будет расплывчато, неточно. Памятны и месяц, и число, и даже часы этого дня… Тридцать первого декабря, в восемь вечера я вернулся из командировки, не выполнив задания. Зато… Не торопите, сейчас скажу самое главное: в тот декабрьский вечер, в поздний час заблестело передо мной солнце! Ко мне вернулась Таня. Совсем, навсегда!
Я набрался смелости и на этот