сюда ваших.
– Ох, не справятся девки! – Осгерда покачала головой. – Они ж привычные не работать, а языками трепать на супрядках, а языками-то и нельзя!
– Жизни женихов своих захотят у Морены откупить – справятся, – сказала Мирава.
Если бы ради жизни Ольрада нужно было молчать, она могла бы молчать целый год.
* * *
Ольрад ушел ночевать к Хельву, а Мирава, нарядно одетая, под вечер стала ждать гостей. На столе и на ларе горели огоньки в глиняных светильниках, заправленных воском. Когда стемнело, пришла Вербина со своей дочерью Вересей, Риманта привела Своёну, потом явилась Осгерда. В этот вечер все до одной девы Тархан-городца, уже облаченные в поневу, садились за пряжу, но те, кому предстояло ткать, собрались к Мираве. Почти у каждой кто-то сгинул в походе – отец, брат, – и они были одеты «в печаль», но ради торжественного случая это была «нарядная печаль»[70], и оттого девы особенно походили на молодых судениц, юных и строгих богинь, прях судьбы. Отобрали самых взрослых – лет пятнадцати-шестнадцати, тех, кто уже года два-три обучался ткачеству и набрался хоть какой-то сноровки. Нашлось их девять – в самый раз. Каждая принесла льняную кудель и прялку. Здороваясь поклоном, тут же садились и начинали прясть. Для обыденного полотна нужно все работы проделать в одну ночь – спрясть нити, заправить ткацкий стан и изготовить полотно длиной, как решили, в три локтя. Со вчерашнего вечера опытные хозяйки рядили и рассчитывали, сколько чего нужно. Но саму работу могли делать только девушки, а Мирава, Осгерда и Вербина лишь следили, чтобы не было оплошностей, готовые помочь в затруднении.
Оглушенные сознанием важности своего дела, девушки работали беспокойно, роняли веретена, кудель обрывалась, приходилось припрядать нить заново. Вербина хмурилась и грозила пальцем: вот от свекрови будущей получите за такие дела! Иные девы тайком зевали. Разговаривать было нельзя – от начала до конца ни единого слова, иначе разрушатся вплетаемые в полотно защитные чары. Осгерда не зря беспокоилась: чтобы молчать, девкам нужно было все время об этом помнить. Теперь она пристально вглядывалась в лица: не собирается ли кто рот открыть? – чтобы тут же пресечь попытку все испортить. Вербина вчера предложила: кто в себе сомневается, надо набрать в рот воды и так сидеть. Поглядывая на дев, Мирава подумала, что кое-кто, похоже, этому совету последовал. Это затруднение ей казалось смешным: самой ей всегда легко давалось молчание, куда легче бесконечной болтовни на посиделках.
Глядя, как девушки прядут, от волнения менее ловкие, чем в обычный вечер – а ведь прясть учатся с шестой-седьмой зимы, в этом у всех тут сноровки хватало, – она и сама волновалась. Успеют ли? Закончить нужно до рассвета, если не выйдет, придется в другой раз начинать с начала, только взять уже не девять работниц, а двенадцать или пятнадцать. Если бы можно было самой работать, ей было бы легче, да и время быстрее бы шло. Но увы, женщинам приходилось только наблюдать. Втроем они сидели у печи, поглядывая на девушек. Вербина невольно шевелила пальцами, будто тоже нитку сучит.
И петь нельзя, вот беда! Молчание, прерываемое только стуком веретен, давило, и от него казалось, что вся эта изба с огоньками и девятью усердными молодыми пряхами стоит не на земле, в Тархан-городце, а где-то в небесах, и не Вербина тут сидит, а сама Макошь в уборе с высокими рогами…
Когда много женщин прядет вместе – тянут нить из кудели, скручивают, мотают на веретено, – невольно возникает чувство, будто они прядут не лен и не шерсть, а само время, судьбы мира, что сопрягаются из множества нитей, на глазах рождающихся из кудельного облачка. Прядут будущий мир, уподобляясь Макоши. Мирава порой думала, что, может, у богини и нет других рук, кроме женщин всего света белого, и каждая из них со своей прялкой от первой своей косички до последнего вздоха помогает сотворять мир. И никогда это чувство не было у нее таким сильным, как сейчас.
Только бы им успеть! Макошь-матушка, помоги! Пусть ни у кого не рвется и не путается нитка, пусть проворнее двигаются пальцы, ровнее и тоньше выходит пряжа… А потом еще ткацкий стан собирать, заправлять, вот где будет морока! Прикрыв глаза, Мирава сама мысленно пряла – и вот заметила, что ее пальцы тоже начали двигаться на коленях…
Обнаружив, что засыпает, Мирава тряхнула головой. Оглядела девушек на лавках вдоль стен… и вдруг моргнула. Вереся, Рдянка, Своёна, Нелюба, Весима, Утица, Божинка, Ула, Милочада… а это кто? Она еще раз пересчитала девушек – их было десять.
Мирава молча вытаращила глаза. Пока все собирались и рассаживались, никого незваного не было, да и откуда в городце возьмется незнакомая девушка?
Или знакомая? Мирава покосилась на товарок, но Вербина и Осгерда сидели с неподвижными лицами, явно не замечая ничего необычного. Она еще раз вгляделась. На дальнем конце лавки, позади Улы и Милочады, куда почти не доставал свет, сидела еще одна девушка, со смутно знакомым лицом и неизвестная по имени. И тоже усердно пряла.
Что делать? Мирава растерялась. Неведомо откуда взявшаяся пряха могла быть и доброй посланницей, и злой, но как угадать? И ведь не спросишь!
Да кто же ты такая?
«Я – Светлава, сестра твоя», – раздался вдруг у нее в голове тихий голос.
Девушка смотрела на нее и улыбалась, но губы ее не размыкались и не произносили слов.
Сестра? У Миравы загудело в ушах. Она ослышалась?
Или это… Звездана?
«Не Звездана я, а Светловида, – терпеливо поправил тайный голос в ее мыслях. – Не Заранки, а твоя сестра-двойняшка».
Что?
«Дважды матушка наша двойню приносила. Я с тобою вместе родилась, под одними звездами. Да только в белом свете мне прожить суждено было недолго. Едва три луны сменилось, как забрали меня деды. Оттого ты и не помнишь».
Мирава вцепилась в край скамьи – закружилась голова. Огневида ни разу в жизни ни единым словом не упомянула, что у нее, Миравы, тоже была сестра-двойняшка. В этом она была уверена. Такого она бы не забыла.
Правда… всякий раз на Осенние Деды мать клала на стол одну ложку «для дедов», не называя ничьего имени. Но Мирава, привыкшая к этому с детства, и не задавалась вопросом, для кого эта ложка. Думала, что для тех безвестных дедов, чьего имени никто из живых не ведает. Так может быть, мать клала эту ложку для той, чье имя на всем белом свете только она одна и помнила?
«Это было для