Читать интересную книгу Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

– У нас много чего нет, – ответила Валентина Игнатьевна со всегдашней своей интонацией, будто это прямая вина Климова, что у них столько недостатков.

Лера пришла поздно. Ходила с Олегом Волковым в кино, а потом он «провожал» ее – так назывались долгие сидения и полушепот на скамейке в молодом сквере вблизи дома, в густой тени деревьев, скрывающих от света уличных фонарей. У дочери в ее дружбе со своими кавалерами была очередная смена: временная потеря прежнего пылкого интереса к Вадиму Лазареву и, тоже временный, на какой-то период, так происходило уже не в первый раз, взрыв симпатии к Олегу Волкову и почти ежедневные с ним вечера.

Из своей комнаты Климов не слышал, в каких словах жена сообщала дочери новость о нем, но Лера влетела в его комнату сразу же, от входной двери, даже не сменив туфли на домашние тапочки. С изумлением на лице, смеясь, воскликнула:

– Папулечка, это верно? Мама меня просто ошарашила. А у тебя не того – не сдвиг по фазе? Это уже просто смех! Я девчонкам скажу – они тут же умрут… А вообще это здорово! – просияли ее глаза. – Мы к тебе будем туда с компанией приезжать, на пикнички.

Сон в эту ночь не шел к Климову. Он ворочался, натягивал и сбрасывал одеяло, голова была тяжелой, в ушах звенело, будто где-то из крана струйкой лилась вода. Измучившись, он принял таблетку снотворного, заснул и проснулся поздно, уже ни Леры, ни Валентины Игнатьевны в доме не было.

В зале на диване стопкой лежали его рубашки, нательные и верхние, скатанные в клубочки носки. Все было сделано добросовестно: рубашки поглажены, носки подштопаны. Но Валентина Игнатьевна не разбудила его, чтобы попрощаться, не оставила никакой записки…

6

Два дня Климов провел в райцентре, в конторе лесничества. По всем правилам его оформили на работу, потом он читал и выслушивал инструкции, знакомился со своими обязанностями. Полагалось его обмундировать, но из форменной одежды в наличии оказались только фуражки с зеленым околышем и эмблемой – золотыми дубовыми листьями. Ни одна Климову не подошла, все ему были малы, и он остался во всем своем, до той будущей поры, когда в лесничество поступит форменная спецодежда.

Солнце склонялось к горизонту, когда на попутном грузовике он доехал до деревни, вблизи которой находился назначенный ему кордон.

Грузовик был райторговский, шофер ехал за порожней тарой, остановился у магазина.

Климов зашел внутрь, посмотреть, чем торгуют, какие продукты можно будет здесь покупать. За стеклом прилавка были выставлены карамельки в бумажках, консервы из кальмаров, перловая крупа в кульках, сухой розовый порошковый кисель в вазочке; в банке желтело разливное подсолнечное масло. В холодильной витрине лежали пласты свиного сала в крупной серой соли, и какие-то замороженные океанские рыбины пучили здоровенные глаза. Небогато, но жить можно, – вывел заключение Климов. Спросил у продавщицы про хлеб.

– Сегодня не привозили. А завтра если привезут, так не раньше как после перерыва. Я вам оставлю, – сказала продавщица. – Вы ж теперь наш новый лесник?

Климов удивился: как она узнала? Вот что такое деревня: и не написано на нем, и не говорил он о себе никому, а молва уже добежала, разошлась, и всем он уже известен…

С рюкзаком за плечами и постельной скаткой в руке он долго шел пыльной улицей с курами и ленивыми собаками в репьях. На выходе из деревни встретилась тщедушная бабка с большим мешком травы на спине.

– На кордон этой дорогой? – спросил ее Климов.

– Этой, этой… Так вот ступай, все прямо, прямо, и до́йдешь, так в него и упрешься… – Она сказала по-местному, без «ё» – до́йдешь, упре́шься. – Только ведь он брошенный, уехал Максим, враг его расшиби…

– Это почему же – враг расшиби? – спросил Климов.

Бабка опустила на землю мешок, пользуясь случаем передохнуть, вытереть с лица пот.

– А такой он был. Траву косить не давал. Тут колхоз не дает, распахали все начисто, в лес пойдешь – там Максим гоняет. Оно-то, конечно, можно договориться, так ведь как – поллитру каждый раз ставь. Разе их напасешься?.. А ты-то чего на кордон?

Бабка пристальней вгляделась в Климова маленькими слезящимися глазками.

– А-а, – поняла она, – это ты заместо Максима, лесник новый!

– Так точно.

– А ты чего ж так-то, не то не семейный?

– Почему же, семья в другом месте, в городе.

– Значит, один жить будешь?

– Да вот, так приходится.

– Мужику так нельзя, – пожалела бабка. – А кто ж тебе постирает, сготовит?

– Как-нибудь управлюсь. Я и сам это могу, невелика хитрость.

– Стало быть, у тебя и хозяйства никакого? Корову будешь держать?

– Зачем она мне, одному-то!

– Это правильно, одному незачем… За молочком ты ко мне приходи. Я вот тут, на самом краю живу, во-он моя крыша белая, шиферная. Сын в прошлом годе покрыл. Он у меня в Липецке, на производстве. В отпуск приезжал. А то чисто решето была, толевая. Лежишь ночью – звезды видать… А молочко у меня хорошее. Ты приходи, у меня берут, я и тебе оставлять буду. Бабка Настя меня зовут. Только у меня-то у одной и корова во всей деревне, никто больше не держит. Пасти негде, кормов не продают, не хочет народ скотину иметь, замучаешься. Ослобонили себя от этого дела. А я кой-как все ищ вожусь, по старинке… Ты уж меня, милый, не притесняй, кроме леса – где травы взять? А лесу я не врежу, я, милый, соблюдаю, так, по полянкам, чуток там, чуток здесь…

Вдали, за полем в курчавой свекольной ботве, темнела узкая полоска леса.

Климов пошел по дороге, и лес стал вырастать, подниматься. На входе в него земляная, в тележных колеях дорога стала черной и влажной, колеи углубились; старые рослые дубы закрыли над головой небо сплошным пологом плотной листвы, пахучая прохлада и предвечерняя сине-зеленая мгла, наполнявшие лес, ощутимо и нежно обняли Климова; это было как приветствие, лес словно бы знал, кто в него входит, и встречал Климова, как своего друга. Какая-то ответная взволнованность охватила Климова, шевельнулась у него в сердце.

Чем дальше углублялся Климов в лес, тем гуще делался зеленый сумрак, сильнее пахло с земли лесной подстилкой, сладковатой прелью, сухой древесной корой. Дробный стук дятла, где-то долбившего сук, разносился громко и полнозвучно, помогая почувствовать, какая ясная и отчетливая в лесу тишина. Большая пестрая птица пролетела вдали между стволами, нырнув чуть не до земли с ветвей высокого дерева и легко вознесшись на вершину другого; Климов проследил глазами ее полет, рассмотрел светло-коричневые крылья, отороченные белым, но как называется эта птица, он не знал, она была ему незнакома. А леснику надо знать в лесу всё – все травы, стебли, каждый древесный лист и побег, всё, что ползает и копошится, жучков, козявок, мошек, всех птиц – угадывать их по полету, по цвету оперения и голосам, по их возне в листве. Все это ему еще предстоит изучить, освоить, и Климову заранее было радостно, что впереди у него такая наука.

Бревенчатый домик кордона, с крылечком, навесом над ним, угрюмо темнел в стороне от дороги, на небольшой поляне. Все окна были закрыты ставнями, в дверных петлях висел заржавленный замок. Климов вставил ключ, который получил в конторе, замок заскрипел, неохотно открылся.

Прежде чем заходить внутрь, Климов откинул ставни.

За порогом в лицо ему дохнуло застойным воздухом с тем грустным запахом пыли, стенной штукатурки, что всегда появляется в нежилых помещениях. Комнат было всего две; первая – кухня с печью; обе – пустые. Климов увидел только две длинные лавки и скосившийся, без одной ножки дощатый стол. Печка разломана, без плиты и дверцы; кто-то здесь побывал, несмотря на замок. А может, забрал сам Максим Рожнов, покидая сторожку. На стене висела керосиновая лампа с круглым жестяным отражателем, с пыльным стеклом, без керосина; очевидно, казенный инвентарь. А рядом с входной дверью – телефон с трубкой на крючке. Он был весь в паутине.

Климов снял трубку. К его удивлению, она оказалась живой, что-то в ней попискивало, шелестело. Девичий голос полушепотом сказал: «Перестань!» Прыснул смешок, еще секунду продолжались какие-то шорохи, возня, и тот же голос, но другим тоном, казенным, деловым, – это относилось уже к Климову, – произнес: «Почта слушает!»

– Проверка, – сказал Климов, возвращая трубку на крючок.

Лиловое небо с золотисто-пурпурным расплывающимся следом пролетевшего в стратосфере самолета быстро меркло над поляной и домом. Пока еще хватало его скудного света, Климов походил по усадьбе. Густая крапива всплошную покрывала двор; сарайчики из кривого, трухлявого жердняка – для дров и скотины – тонули в ней до крыш. Из колодца пахнуло болотной затхлостью, тиной. Огород, не паханный весною, зарос могучими репейниками, чертополохом, превышавшими человеческий рост. Толстые стебли одеревенели, их уже не взяла бы коса, сорняки надо было корчевать, как лес, выжигать всю площадь огорода.

Климову вспомнилось Лерино слово – Робинзон. В самом деле, ему предстоит здесь нечто робинзонье: тяжелый и долгий труд собственными руками, такое же напряжение сил, воли, упорства.