Читать интересную книгу Эсеры. Борис Савинков против Империи - Александр Андреев

С этапа отправлялись часов в пять утра. Около полудня располагались в каком-нибудь хорошем местечке, обыкновенно около речки, и здесь часа три валялись на траве, купались, разводили огонь, готовили чай, наслаждались диким привольем бесконечных сопок и цветущих степей. Конвойные без боязни отпускали нас далеко.

Акатуй открылся перед нами неожиданно, как по знаку волшебника. Вот мы у ворот тюрьмы. Здесь нас подхватила живая шумная толпа, увлекла за собой, оглушила криками приветствия и громом революционных песен, осыпала цветами. Как сквозь сон, глядели мы на завесу в заборе, украшенную цветами и громадной надписью: «Добро пожаловать дорогие товарищи». Она раздвинулась и мы очутились в каком-то дворике среди десятков мужчин, женщин, детей, около двухсот человек, которые пели и бросали в нас цветами. На большой гирлянде наши шесть фамилий и слова: «Слава погибшим – живущим свобода», «Да здравствует социализм», «Да здравствует Пария социалистов-революционеров», «В борьбе обретешь ты право свое». Мы стояли под звуками Марсельезы и дождем цветов, смущенные и растерянные.

Как сон прошел этот день. Жены наших каторжан повели нас в баню, кормили обедом, фотографировали. Гершуни, Сазонов и Карпович водили нас по общим камерам и знакомили со всеми товарищами. Потом в каторжном дворике с длинными столами среди цветов и флагов все вместе пили чай. Подходил к нам начальник каторги, расшаркивался, пожимал руки и все спрашивал, удобно ли нам в отведенных нам камерах.

Очень скоро всему этому был положен конец. После разгрома революции началась тяжелая полоса каторжной жизни, продолжавшаяся до 1917 года».

Лобастый мыслитель закончил читать и надолго задумался, он знал, что делать с узурпаторами и эксплуататорами. В обществе давно говорили: «Самодержавие всегда гуманно к приговоренным к казни». Эти пусть получат все, что им причитается за век издевательств над народом. А вот что делать с десятками тысяч этих пламенных революционеров с их лозунгами «Слава погибшим – живущим свобода» и «Смерть вам, тираны»?

Мыслитель вспомнил, как в тюрьмах эсеры ходили с арестантскими тузами на спине с надписью «Да здравствует революция» и тюремщики делали вид, что все в порядке. Он вспомнил, как над знаменитой петроградской тюрьмой «Кресты» среди бела дня вдруг взвился огромный красный воздушный змей с четко видимой со всех сторон имперской столицы надписью «да здравствует свобода – долой самодержавие!», и что даже после приказа самодержавия уничтожить змея, это сделано не было и гордый девиз просто улетел в небеса на глазах тысяч подданных. Он вспомнил листовки боевых террористических отрядов Партии социалистов-революционеров, которые читала вся империя: «Не плачьте о нас, мы сами идем на смерть, чтобы другим дать свободу жить. Плачьте по народу, по его великим безмерным страданиям, по его беспомощности, бессилию восстать и стряхнуть с себя палачей. Нет у народа сил постоять за себя, еще требуются иные люди, кто бы защищал его!» Он еще ничего не решил для себя, этот большелобый мыслитель, понимая, что эти романтики революции никогда не примут судьбу, которую он готовит бывшей империи. Мыслитель пододвинул к себе стопу материалов об эсеровских побегах и опять углубился в чтение:

«Пытались на каторге мы скверно, казенная пища была по-настоящему не свежей, невкусной и не сытной. Кроме ржаного хлеба, казенная порция к обеду сводилась к щам из гнилой капусты с микроскопическим кусочком супного мяса с душком. На ужин была гречневая кашица, скорее похожая на густой суп, а в холодном виде на кисель. Только по большим праздникам кашица заменялась пшенной кашей. В постные дни нам полагался постный суп или рыбная баланда, в которой плавали кости и жабры. Выдаваемый нам несъедобный черный хлеб, несмотря на постоянный голод, мы отдавали уголовным, которые так же его не ели, а выменивали на что-нибудь другое. Жилось голодно и самым большим лакомством для нас была картошка. Мы слабели и было очевидно, что надо бежать».

«Жандармы так и не узнали, как именно сбежал из здания суда эсер Петр Тарасов.

А ушел он очень просто. К концу суда, а он длился месяц и нас, подсудимых, было сто человек, когда судьи и стража устали, а надзор ослабел, во время перерыва, в тесной комнате для подсудимых Тарасов надел, специально принесенный с улицы фрак защитника со значком, и в толпе адвокатов, в нарочно устроенной сутолоке, вышел в коридор, а затем на улицу. Его хватились только поздно вечером, пересчитывая мужчин перед уводом из суда. Но так как оставленный пиджак Тарасова я поддела под широкое пальто и увезла в Бутырки, то тайна его исчезновения так и повисла в воздухе и о ней долго гадали судьи, адвокаты и следствие».

«Летом у нас товарищи часто занимались подкопами, так как это – путь массового освобождения, и все отдавались этому занятию с особым ражем. Третья эсеровская камера, отличавшаяся благонравием, так искусно взламывала половицы и затушевывала их, что самый тщательный обыск полов, производимый по всей тюрьме два раза в неделю, не мог сыскать ни щелочки, ни царапинки. В другой камере внутри небольшой печки вынимались кирпичи, туда через взрезанный пол пролезали подкопщики, за ними кирпичи закладывались обратно, печь топилась, и ни при каком обыске место взлома не вскрывалось».

«Я решила бежать, во что бы то ни стало. Я заметила, что тюремные ворота имели подворотню и охранялись часовыми. Уголовная Маша, которая служила уборщицей во дворе, подкопала доску под воротами, пока другие уголовные женщины разговаривали и отвлекали внимание часового. Через два дня Маша сообщила мне, что доска подкопана и только слегка засыпана землей.

В подушке у меня была спрятана мужская одежда и парик, присланные мне товарищами. Я послала им записку, чтобы в субботу с девяти до десяти часов, время моей прогулки на тюремном дворе, меня ждал извозчик. Я знала, что успех зависит от моего самообладания. Я должна была бесшумно отодвинуть доску и пролезть под воротами, не производя ни малейшего шороха. Хватит ли у меня мужества всунуть голову прямо под ноги часовому?

Была полночь с пятницы на субботу. Тихо, под мерные шаги часового под моим окном, не поднимаясь с постели, я распорола свою подушку и вынула мужское платье. Я надела на голову платок, а поверх мужской одежды натянула тюремный халат и улеглась. Я предпочитала умереть от пули солдата, чем вернуться в тюрьму.

Когда я вышла на двор на свою последнюю прогулку, мерный звук топора достиг до моего слуха. Два арестанта строили лестницу к вышке часового, за ними наблюдал надзиратель. При виде этого я потеряла всякую надежду.

Вдруг в моем мозгу зародилась мысль. Я попросила надзирательницу, которая была со мной, сходить за книгой в мою камеру. Надзиратель ушел на минутку, и я обратилась к двум арестантам: «Братцы, с вами говорит вечница, сейчас я убегу, не выдавайте меня». Они недоверчиво ответили: «Беги, беги».

Одним прыжком я очутилась возле ворот, сбросила арестантский халат, вытащила доску из-под ворот, не произведя ни малейшего шума, и пролезла под воротами. Я поднялась с земли как раз в тот момент, когда часовой, пройдя до конца своего поста, повернулся ко мне лицом. Я увидела пролетку, стоявшую на углу, и знала, что мне нужно идти медленно, скоро я была уже в пролетке, и мы скрылись из виду завернув в один из переулков».

«Арестанток в Новинской тюрьме содержали более четырехсот человек. Политические, семнадцать женщин, были все в одной камере. Состав камеры был пестрый, но крепкий: четыре социал-демократки, три по делам военной организации и одна за типографию, девять эсерок, две по военным и семеро по боевым организациям, две анархистки и две беспартийных. Всем двадцать три – двадцать пять лет.

Побег! Это яркое слово всегда трепещет в затхлом воздухе тюрьмы. О нем много не говорят, но думают упорно, до одержимости, до галлюцинаций. На третьей неделе после моего прихода, моя соседка сказала, что побег из «Новинки» возможен, что могут уйти несколько человек, что связь с волей надежная, а там помогает группа товарищей.

Лишь бы выскочить за ворота! В революционных организациях и тюрьмах мы привыкли плести путаные нити подпольной интриги, высчитывать, угадывать, обходить всевозможные помехи и ловить удачу за хвост. В самом процессе напряженной борьбы была полнота жизни, и упоение победой в достижении. Мы смотрели на свой побег, как на революционный акт.

Выработанный план сводился к следующему: воспользоваться тем, что тюрьма сообщается под нашей камерой нижним коридором непосредственно с конторой, которая имеет выход на улицу; подобранными ключами отворить дверь камеры, выйти в коридор, оттуда на площадку лестницы, вниз на первый этаж, затем в нижний коридор; связывая встречных надзирательниц, при помощи нашей подруги-надзирательницы проникнуть в контору, а оттуда на улицу, где будут в условленном месте ждать товарищи-партийцы с воли.