Совсем рядом, в нескольких шагах – далайн. Но на пути стена, и ее не проковырять даже самым твердым камнем.
Шооран вжался лицом в стену. Огонь горел в груди, отдаваясь толчками пульса. Задержав дыхание, Шооран сделал медленный, завороженный шаг, потом второй. Глаза были широко раскрыты, но ослепли, запечатанные камнем. Он шел, не зная, как это получается, и неподатливый камень расступался перед ним. Позади осталось брошенное, сползающее по стене тело, но огонь и крошечное опаленное «я» продолжали идти. Он рвался вперед вслепую, не загадывая о результате, как действовал всегда, мучаясь и не зная, к чему приведут его шаги.
И он вышел к свету, разом осознав, как исчезло и сопротивление, и опора под ногами. Он упал, успев заметить в краткий миг падения полог небесного тумана, излучающего дневной свет, надвигающуюся жирно-блестящую поверхность далайна и где-то в безнадежном далеке одинокое пятно земли.
В следующее мгновение влага сомкнулась над ним. Пытаясь спастись, он вскинул руки – бессчетные дюжины рук с присосками, роговыми когтями или бахромой гибких пальцев. Рывок множества рук вынес его в воздух, и он снова увидел туман в небе и сиротливое скрещение оройхонов вдалеке. И последним движением, пока сознание еще не растворилось в слишком большом и чересчур самостоятельном теле, он бросил пылавший огонь на далекую землю, копошащимся точкам людей, не выбирая, кому из них достанется пламя. Затем, сдавшись бессмысленной, бьющей через край силе, нырнул.
Он уходил вниз в бесконечную глубину, парил, пробивая пласты загустевшей влаги, кажущейся дымкой или прозрачными облаками, вроде тех, что пролетают за стенами далайна. Все вокруг принадлежало ему: руки сами хватали еду, питая резвящееся тело.
Пищей служило все – и едва трепыхающаяся мелочь, и существа покрупнее, жалко пытающиеся защищаться и даже атаковать. Это сопротивление доставляло ему радость, и он, чутьем угадывая вертикаль в лишенном сторон мире, стремился все глубже, туда, где в сиреневом сумраке проплывали светящиеся монстры, превосходившие его размерами, покрытые тугой броней и способные единым зубом состричь любую из рук. Он кидался на этих зверей и, теряя в схватке куски плоти, тащил наверх, поднимаясь, пока движения глубоководных уродов не замедлялись, а панцирь не трескался. Тогда он, ликуя, пожирал взрывающееся изнутри мясо. А потом вновь падал в бездну или поднимался наверх, где на твердых кусках камня ждала иная пища – мелкая и сухая.
Он не мог и не желал замечать, сколько времени продолжалась эта жизнь. Кипение радости заглушало любое иное чувство, лишь в каком-то уголке – не тела, а самого естества ютилось нечто, замершее от холода и безысходности. Этот комок давно не осознавал себя и помнил лишь о том, что прежде ему было тепло, у него был огонь, который он потерял, отдал кому-то чужому. Но стоило ли беспокоиться о такой мелочи, как жалкая крупица души? Радость была больше.
Он парил в ласковых струях, наслаждаясь покоем, когда пронзительный удар рассек вселенную. Боль скрутила его, швырнув в глубину, удары шли волнами один за другим, и он заметался, не понимая, где прячется этот чудовищный, доселе не бывалый враг. Мучение кончилось, и лишь тогда он осознал, что противник бил сверху. Вытянувшись упругой стрелой, он понесся к свету. По дороге его настиг новый удар, но он уже знал, кто посягнул на него, и не замедлил движения. Но все же опоздал и выбросился в воздух, когда все стихло.
Мир оставался прежним, лишь кучка оройхонов изменилась, скособочившись двумя новыми островами.
Определив опасность, он ринулся в бой. Руки привычно добывали пищу, волокли попискивающую сухопутную мелочь, но сам он искал того, кто осмелился ударить.
Крошечная фигурка стояла перед ним. Она была бы неотличима от прочих съеденных или спасшихся козявок, но в ее руках светилось пламя. При виде огня ледяная крупинка, когда-то звавшаяся Шоораном, ожила и потянулась вперед.
– Отдай! – немо просил он. – Это мой огонь. Мне плохо и холодно без него. Отдай! Я не трону тебя, я никого больше не трону, я уйду в бездну и не вернусь оттуда никогда, только отдай огонь!
Он тянулся к огню, обещая, чего заведомо не мог выполнить. Тьмы его рук напряглись до предела, дюжины сердец судорожно бились, перегоняя кровь и всасывая живительную влагу далайна, весь он превратился в единый порыв, но жесткая и невидимая граница останавливала его, не пуская дальше.
– Отдай! – молил он, а крошечный неуязвимый человек стоял у самого поребрика, смеялся над беспомощным богом, и в руках человека горел огонь.
Так было, но лишь бессмертные знают, как было на самом деле. Вот только одного из них нет ни по ту, ни по эту сторону стены, другой же с баснословных времен не произнес ни слова, ибо вечная правда слишком тяжела даже для вечного.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});