Статья 13
«На содержание вооруженной силы и на расходы по управлению необходимы общие взносы; они должны быть равномерно распределены между всеми гражданами сообразно их возможностям».
Статья 14
«Все граждане имеют право устанавливать сами или через своих представителей необходимость государственного обложения, добровольно соглашаться на его взимание, следить за его расходованием и определять его долевой размер, основание, порядок и продолжительность взимания».
Статья 15
«Общество имеет право требовать у любого должностного лица отчета о его деятельности».
Статья 16
«Общество, где не обеспечена гарантия прав и нет разделения властей, не имеет Конституции».
Статья 17
«Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения».
— А теперь, — продолжал Бийо, — вот как осуществляются на деле эти принципы. Слушайте, братья! Слушайте, граждане! Слушайте те, кого эта декларация только что сделала свободными! Слушайте!
— Тес! Тише! Давайте послушаем! — прокричали в толпе десятки голосов. Бийо проговорил:
«Так как Национальное собрание желает установить французскую конституцию на принципах, которые она только что признала и провозгласила, оно навсегда отменяет такие политические институты, которые ущемляли свободу и равенство прав…» Голос Бийо зазвучал угрожающе.
«Отныне не существует ни благородных, ни парий, — продолжал он, — нет больше ни наследственных, ни сословных различий, ни феодальных порядков, ни вотчинных судов, ни каких бы то ни было вытекающих отсюда званий, назначений, прав; не существует более ни рыцарского ордена, ни какой-либо иной организации подобного толка, ни орденов, для награждения которыми требуются доказательства благородного происхождения или предполагаются наследственные различия и иные признаки превосходства, кроме тех, которые имеют должностные лица, находящиеся при исполнении своих обязанностей.
Отныне не существует ни взяточничества, ни наследования при вступлении в должность; ни одна партия, ни одно лицо не могут иметь привилегий — все граждане без исключений имеют равные права.
Отныне не существует ни глав ремесленных гильдий, ни самих гильдий ремесленников, художников и представителей других профессий.
И, наконец, закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни было других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а также Конституции…» Бийо умолк.
Его выслушали в благоговейном молчании.
Народ впервые с изумлением слышал признание его прав, провозглашенных средь бела дня, при свете солнца, перед лицом Всевышнего, у которого этот народ так долго вымаливал естественные права, даруемые ему после многовекового рабства, нищеты и страданий!
Впервые человек, живой человек, который на протяжении шести столетий держал на своих плечах здание монархии, по правую руку от которого была знать, а по левую — духовенство; впервые труженик, ремесленник, землепашец осознал свою силу, свое значение; уразумел, какое место на земле он занимает; понял, в какой нужде он живет, — и все это он узнал не по прихоти своего хозяина, а от себе подобных!
После того как Бийо произнес последние слова: «Закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни было других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а также Конституции», а затем провозгласил новый лозунг, казавшийся еще непривычным: «Да здравствует нация!» — он протянул руки и возложил одну на перевязь мэра, другую — на эполет капитана. И хотя мэр имел под своим началом небольшой городишко, а капитан возглавлял лишь горстку крестьян, несмотря на то, что провозглашенный принцип представляло совсем незначительное число людей, он не казался от этого менее величественным, и все как один повторили вслед за Бийо: «Да здравствует нация!» — и выбросили вверх кулаки в едином порыве, готовые отречься от личных интересов ради всеобщей любви.
Вот именно о такой сцене говорил Жильбер королеве, но королева его не поняла.
Бийо спустился с помоста, провожаемый радостными криками и приветствиями всех собравшихся.
Музыканты из Виллер-Котре, объединившись с музыкантами из соседних деревень, заиграли песню, исполнявшуюся во время братаний, а также на свадьбах и крестинах: «Где может лучше быть, как не в семье родной?» С этого времени вся Франция и впрямь стала одной большой семьей. С этого времени утихли религиозные распри, была забыта вражда между провинциями. С этого времени во Франции начало происходить то, что когда-нибудь произойдет на всей земле: была убита география, не существовало больше ни гор, ни рек, между людьми перестали существовать какие бы то ни было преграды: общий язык, общая родина, общая душа!
С этой наивной песней семья встречала когда-то Генриха IV, а теперь народ с ней же приветствовал свободу. Фарандола объединила всех в бесконечную цепь, и ее живые кольца, обвив главную площадь, покатились по прилегавшим к площади улицам и достигли самых окраин.
Потом перед домами жители начали накрывать столы. И богачи и бедняки выносили кто блюдо с угощением, кто кружку сидра, кто бутылку пива или вина, кто кувшин с водой. И каждому нашлось место на этой пируинсе во славу Господа; шесть тысяч граждан причастились за одним столом, святым братским столом!
Бийо был героем дня.
Он щедро разделил почести с мэром и Питу.
Не стоит и говорить, что во время фарандолы Питу нашел способ оказаться рядом с Катрин.
Не стоит и говорить, что за столом он сидел рядом с Катрин.
Однако она была печальна, бедняжка! Ее утренняя радость испарилась, как гаснет свежая радостная заря в дождливый полдень.
В своей борьбе с аббатом Фортье, в своей Декларации прав человека и гражданина ее отец бросил вызов духовенству и знати, вызов тем более ужасный, что он поднимался из самых низов.
Она думала об Изидоре — ведь он теперь был таким же, как любой другой человек.
Она жалела не о том, что отныне он был лишен звания, поста, богатства: она любила бы Изидора, даже если бы он был простым крестьянином. Но ей казалось, что «с. молодым человеком обошлись жестоко, несправедливо, грубо. Ей казалось, что, отбирая у него звания и привилегии, ее отец, вместо того чтобы соединить их в один прекрасный день, разлучит их навсегда.
Что до воскресной службы, то о ней никто больше не вспоминал. Аббату Фортье почти простили его контрреволюционную выходку. Правда, на следующий день он увидел, что класс его наполовину пуст: его отказ отслужить обедню нанес удар его популярности среди патриотически настроенных родителей Виллер-Котре.