с ересью именно потому, что мать-земля сроду не носила такого закоренелого еретика, как он сам. Религия была совсем не для него, мыслителя и идеалиста. Посулив ему Флейту, я сделал его мягче воска.
А вот с полковником Орсо все было куда сложнее. Он казался мне монолитной скалой, лишенной любых брешей. Его не интересовали ни деньги, ни женщины, ни власть, ни выпивка, ни игра. С такими каменными людьми очень трудно. Мне порой становилось жутковато — и любопытно, что сделало его таким.
А потом появился Годелот. Он внес в жизнь особняка немало сумятицы, вечно влипал в какие-то истории и получал щедрые наказания. Но я не мог понять: зачем полковнику весь этот фарс? Ведь единственный твой близкий человек был у него прямо в кармане. Стоило Орсо послать тебе короткую записку и приложить к ней отрубленную руку Лотте, как ты примчался бы бегом, неся Треть в зубах. Но нет. Полковник вел с мальчиком длинные разговоры. Обучал его фехтованию. Подвергал каким-то не всегда понятным мне испытаниям и в то же самое время бдительно следил, чтоб с Годелотом не приключилось беды.
И очень скоро я уяснил: вот оно. То самое слабое место полковника.
Я до сих пор поражаюсь, как Лотте сумел покорить тот мушкетный затвор, что бьется в груди Орсо. Но причины были не важны. Я должен был немедленно познакомиться поближе с человеком, который подобрал ключ к полковнику. Это оказалось совсем просто. Лотте любопытен и полон жизненных иллюзий. Мы быстро сошлись. И знаешь, Пеппо… Он меня очаровал. Я знавал умных и талантливых людей, но смелость мысли свойственна очень немногим, особенно в наши несчастные времена. С Лотте я легко забывал о своей главной задаче, отвлекался от всего, и во мне воскресал ученый, который жаждал наставлять, пестовать и делиться своими уменьями.
Иногда меня даже всерьез брала печаль. Казалось, что я не тому посвятил жизнь. Я столько лет прожил с наукой. Ел с ней из одной тарелки, спал в одной постели и даже любил ее от всей души. А все же не был ей предан, словно гулящий муж, бегающий на сторону от любимой. Потому и детей от нее не дождался.
Лотте давал мне отдушину. Мне по сей день жаль, что я не успел выучить его латыни. Ему не место в армии, Пеппо. Лотте нужно учиться, а не маршировать с мушкетом на плече. М-да… Ты знаешь, я рад, что он никогда не услышит этой моей… исповеди. Это на свой лад смешно, но мне отчего-то до сих пор хочется, чтоб он думал обо мне хорошо.
Бениньо замолчал, сухо зашелестел плащ — похоже, врач озяб. Пеппо не шевельнулся. Он уже не стискивал пальцами подлокотники кресла, не сжимал зубы, не заливался неровными пятнами румянца. Он спокойно сидел, вперив в пространство незрячие глаза. А доктор, застегнув плащ, продолжал:
— Но главным все же оставалось не это. Я не мог поверить, что ты оказался в замке Кампано случайно. Ты, оставшийся в живых после всех перипетий. И именно в день смерти Саверио. Я почти не сомневался, что это он позвал тебя, дабы передать тебе свою Треть. Ну а последняя, о которой вообще ничего не было известно, должна была быть у тебя. Где же еще? Никаких других Гамальяно в мире больше не осталось. А потому я должен был дотянуться до тебя первым.
Немалым ударом было то, что герцогиню вдруг обуяли муки раскаяния. Узнав о тебе, она страшно разволновалась и даже усмотрела в твоем появлении некий знак. Женщины… Они вечно видят лик Богородицы в складках смятой нижней юбки. Герцогине взбрело в голову, что она должна расплатиться за гибель твоей семьи. Это всерьез меня встревожило. Однако я знаю мою хозяйку много лет, и мне не составило труда вернуть ее на путь истинный.
Синьора сентиментально попросила Руджеро нарисовать твой портрет и вскоре забыла об этом. Я нашел незаконченный рисунок — кстати, совершенно на тебя не похожий — и придал ему нужные черты, заменив твои бесполезные глаза пламенными очами Саверио. Право, мне очень удался этот портрет. Ведь Версо сам учил меня живописи. Стоило же госпоже взглянуть в ненавистные глаза, как вся желчь в ее душе снова забродила пузырями, и досадный приступ милосердия миновал.
Я же принялся за твоего друга. Лотте не доверял полковнику, зато доверял мне, и я должен был во что бы то ни стало укоренить это доверие, сделать его безусловным. Но я всего лишь врач. Солдаты ходят ко мне лишь по необходимости. Любые мои попытки сблизиться с Годелотом показались бы Орсо подозрительными.
Но я не мог ждать, когда Лотте снова нарвется на порку. Прикинув распорядок отгулов, я поручил брату Ачилю небольшой спектакль. Сказавшись больным, он отрастил бороденку, обрядился нищим и напал на Годелота в одном из кварталов Каннареджо. У него был строгий приказ нанести лишь легкую ножевую рану, которая потребует моего вмешательства, но не нанесет парню существенного вреда.
И все прошло бы безупречно, не вмешайся нюхач полковника. Брат Ачиль не оплошал, хотя я бы предпочел обойтись без убитых, но Енот был сам виноват. Зато цели своей я достиг: Лотте почти неделю ходил ко мне на перевязки. В них не было особой необходимости, однако мы еще больше сдружились.
Все осложнялось тем, что Лотте был совершенно непредсказуем и падок до риска. Приходилось импровизировать. Моей крупной удачей было его проникновение в мой кабинет. Я застукал Лотте роющимся в моих бумагах. Клянусь, это был подлинный подарок судьбы! Я и помыслить не мог о таком прекрасном случае доверительно поговорить с ним, дать ему море пищи для размышлений, снабдить уймой сведений, создать для нас с ним общую тайну и при этом остаться совершенно ни при чем, да еще посеять в нем чувство вины и признательности.
Конечно, бывали и неудачи… Нещепетильность Ачиля делала его ценным человеком, но меня ужасала та легкость, с какой он лил кровь. Никколо Марцино было незачем убивать… Однако такие мерзавцы обычно тоже долго не живут. Пришел и его день. Он сказал мне, что нашел девицу, готовую заманить тебя в какое-то укромное местечко. Подробностей не рассказал, зато просто лучился самодовольством. А назавтра к обеду я узнал, что его нашли зверски убитым. Скажи, Пеппо, это ты убил его?
— Ага, — бесцветно отозвался юноша. — Тогда было очень страшно. А после вашего рассказа даже вспомнить приятно, ей-богу. Жаль только, на труп плюнуть не догадался.
— Ты еще и циник, — усмехнулся