Ты лежала вся дымкой увитая,
ты была так чужда, далека.
Возле гроба — глазетом обитая,
нас пугала немая доска.
Мы слова повторяли обычные
и все ждали обедни конца,
были страшны черты непривычные,
дорогого когда-то лица.
Вспоминалися дни благодатные,
вспоминалась весна и цветы,
все цветы на лугах ароматные,
под душистой акацией ты![355]
Впоследствии Семенов с отвращением писал о тех плотских соблазнах, через которые прошел в студенческие годы. Модные в начале века рассуждения о “проблеме пола” временами достигают у него розановской откровенности, напряженности и остроты. Влияние В. Розанова Семенов позже оценил как пагубное. В автобиографических записках “Грешный грешным” он рассказывает о том, как полюбил девушку, и задается вопросом: “...как могло случиться, что выхода из своего такого положения я стал искать не в любви к ней, а именно в похоти моей и самый миг моей низкой страсти в мечтах представлял себе, как она отдаст себя мне, стал считать за цель и смысл всей моей жизни; и как могло быть это, когда при этом хорошо сознавал я, что моя похоть идет в разрез любви, ибо эта похоть моя разделялась девушкой и мучила ее и пугала, роняла меня перед ней”[356].
Коллизия еще более усложняется. “И как могло случиться, — спрашивает себя Семенов, — что, мучая так себя и девушку, я стал впутывать в свое мучение еще и других, другую тоже девушку, полюбившую меня, или вернее развращаемую мною и моими стихами, и наконец, превращая все это в игру, т. е. любуясь этим и воспевая блудную страсть свою в стихах”. Дополнительный свет на трудную борьбу Семенова с чувственными искушениями проливает упомянутый роман его брата Михаила “Жажда”. Здесь изображены отношения Алексея Нивина (т. е. Леонида Семенова) с Софьей, причем по-бунински сказано все до конца. “Когда сама Софья робко и по-женски стыдливо дала ему почувствовать, что она его любит, он со страхом понял, что то, что он теперь испытывал к ней, была не любовь, а похоть”. Ему было двадцать лет, он учился на втором курсе. Она была рослая, с высокой грудью, почти бесцветными “русалочьими” глазами. Его привлекали тяжелые душистые косы и юное пухлое тело. Он попытался отдалиться. Тогда Софья спросила, почему он к ней изменился. Он отвечал нарочито грубо, чтобы оборвать отношения.
“— Потому что я понял, что то чувство, которое я считал любовью, совсем не любовь, а тяга самца к самке. Или вы хотите, чтобы я изнасиловал вас?”
Она захотела.
Мы не обязаны безоговорочно воспринимать “Жажду” как достоверный биографический документ. Романист не только обладает правом на вымысел, но не может от него отказаться. Жанровая природа романа заключена между полюсами документальной достоверности и творческого вымысла. В каждом случае может идти речь лишь о том, к которому из полюсов и как именно сдвинута конструкция. Однако и принимая во внимание, сказанное, следует признать за “Жаждой” значение важного источника. Личность Семенова была столь исключительна, что его брату просто незачем было придумывать о нем что-либо существенное. Все, что рассказано в “Жажде” об Алексее Нивине и Софье, не достигает силы самообличения Семенова в его записках.
Как ни много мы знаем о декадентском восприятии жизни и смерти, мы не пройдем мимо следующего свидетельства Семенова о его душевных блужданиях, которые подвели его вплотную к последней черте. “Убийство воспевалось в то время в некоторых декадентских течениях, к которым ябыл причастен, и врывалось уже в жизнь все учащавшимися террористическими актами. Почему и не убийство. Убить девушку, упорно не уступавшую моим желаниям и уже заподозренную мною в чувствах к другим, девушку, которую любил, и это казалось красивым”. Братья были близки по возрасту и по мироощущению. Михаил должен был хорошо понимать Леонида. Роман был написан в 1920-е годы, после того как земной путь Леонида Семенова трагически завершился, и всем, кто его знал, стало ясно, что это был путь к Богу. Рассказывать о нем можно было только с чувством великой ответственности, места для фантазирования тут оставалось немного.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мы уделяем больше места подробностям духовной и душевной жизни нашего героя, чем это принято в подобных исследованиях общего характера. Мы говорим о них не только для того, чтобы объяснить ими факты творчества, как это делается обыкновенно. Семенов был не только поэт, но и жизнестроитель, его биография — самое значительное его произведение. Она самодостаточна. Тем не менее пора обратиться к его литературной деятельности.
4. МНОГООБЕЩАЮЩЕЕ НАЧАЛО
В университете он сразу же вошел в литературную среду. Принял деятельное участие в подготовке коллективного сборника стихов[357] и скоро дебютировал (вместе с И. Коневским, Ю. Верховским, И. Тхоржевским, на одной странице с братом Рафаилом) в “Литературном сборнике, изданном студентами Санкт-Петербургского университета в пользу раненых буров” 1900 г., наивным стихотворением в традиции фетовской романсной лирики. Приведем его как своеобразную точку отсчета поэтического развития Семенова.
Мне снилось: с тобою по саду вдвоем
Мы темною ночью бродили.
Таинственно, тихо, все спало кругом,
Лишь ярко нам звезды светили.
Мне снилось: в густой и высокой траве
Нам путь светляки освещали,
И страшные сказки друг другу во тьме
Угрюмо деревья шептали.
Мне снилось: со мною ты под руку шла.
И что-то мне тихо сказала,
И словно огонь ты в груди мне зажгла
И страшно, и жутко мне стало.
Мне снилось: с тобою по саду вдвоем
Мы темною ночью гуляли,
Таинственно, тихо все было кругом,
Лишь ярко нам звезды сияли.
Анафоры и другие повторы, целая их система; мерное чередование стихов четырехстопного и трехстопного амфибрахия (романтическая строфа, романтический размер); композиционное кольцо (первый катрен с незначительными изменениями повторен в конце); на протяжении столетия ставшие привычными до полной автоматизации темы: любовь, сновидение, ночь, звезды — все это внешние признаки принадлежности к обозначенной поэтической системе. Но, конечно, нет здесь фетовской недоговоренности и суггестивности, дерзости словоупотребления и словосочетания, фетовского безоглядного отвержения нормы и уверенности в том, что в поэзии одни исключения закономерны. Ничем не отличается помещенное здесь же стихотворение Рафаила Семенова. Приблизительно такими же стихами, опиравшимися на опыт Фета, Полонского и их окружения, взятый с формальной стороны, начинали Блок и А. Белый. Это убедительное свидетельство исчерпанности дела поздних романтиков к исходу столетия. Еще более, безусловно, изжила себя некрасовская школа. Образовавшийся вакуум и заполнила поэзия модернизма. Судя по результатам его творчества, Семенов до конца осознал эти вещи к 1903 г.