В один из дней он оставил скромную квартиру, которую снимал у одной ошвейцарившейся левантинки, свой невинный «кейф», свои курпачи и ястуки, свой чайник с зеленым чаем, свою крошечную пиалушку голубоватой расцветки «джидогуль» и, облекшись в бухарский золототканый халат и весьма респектабельную чалму настоящей индийской кисеи, направил стопы в отель «Сплэндид». Он поднялся в номер «люкс», долго и важно приветствовал хмуро встретившего его мистера Эбенезера Гиппа, но не заикнулся о деле, которое его сюда привело. Он уклонился от встречи с Моникой, пробормотав о неприличии видеть постороннему человеку девушку-мусульманку в несоответствующей обстановке и без покрывала. Он смиреннейше попросил пришедшую в гостиную мисс Гвендолен почтительнейше передать Монике-ой, что халиф правоверных Сеид Алимхан здоров и преуспевает в жизненных делах. Но он ни разу не произнес титула, не назвал Монику принцессой.
Все это звучало очень комично. В пешаверском бунгало господин Мукумбаев не конфузился, когда Моника выбегала к нему без покрывала на лице, и запросто беседовал с ней. Но, видимо, на чужбине Мукумбаев почитал своим долгом выдерживать малейшие мелочи восточного этикета и соблюдать религиозные предписания.
Он посидел в гостиной с мистером Эбенезером Гиппом, помолчал и удалился, бросив многозначительно:
— Почтительной дочери надлежит ждать повелении своего отца и блюсти своё достоинство.
Шурша золототкаными полами халата, он покинул отель, заставив обслужива-ющий персонал «разинуть рты изумления и восторга».
На поблекшем невзрачном лице Юсуфбая Мукумбаева ничего не отражалось. Знали, что он жаден к деньгам, что деньги — его единственное божество. Но что он хотел показать своим приходом в отель «Сплэндид»? Простое ли уважение, или отдать долг придворной вежливости, боязнь ли английских хозяев Моники, или имел какую-то особую цель?
В Женеве ничего нельзя скрыть. Выяснилось, что в тот же день Юсуфбай Мукумбаев нанес визит и мадам Люси.
— Ничего не знаю, — сказала мисс Гвендолен, — но одно не вызывает сомнения: этот бухарец здесь — сеидалимхановский представитель, и обойтись без него в Лиге Наций, по-видимому, нельзя. Он заискивает перед мадам Шлюхой. Он ищет контактов с бароном Робером Ротшильдом.
— Этот разряженный павлин, — думал вслух мистер Гипп,— возможно, и согласится на спектакль в Комитете безопасности с девчонкой, однако лишь в одном случае — если это послужит на пользу ему и барону. Дела эмира его интересуют постольку-поскольку. Он прежде всего коммерсант, и эмир нужен ему как вывеска для его фирмы «Торговля каракулем. Мукумбаев и К°». А поскольку половина состояния эмира в сейфах Ротшильдов, ему надо заручиться их поддержкой.
Нельзя допустить, чтобы он нам помешал. Вопрос о Бухаре — должен стоять в Комитете безопасности. Единственная возможность его поднять — это наша прин-цесса... И чем скорее, тем лучше!
И все же нотки сомнения звучали в голосе мисс Гвендолен.
ОЖИДАНИЕ
Приглушенный, вкрадчивый голос,
делающий честь дьяволу.
Кристофер Mapло
Чудесный фарфоровый цвет лица Моники сделался на берегах Женевского озера еще чудеснее. Ни азиатское солнце Чуян-тепа, ни ветры Каракорума, ни притирания и румяна косметички-парижанки, в руки которой попала Моника в бомбейском дворце Живого Бога, — ничто не отразилось на нежнейшем её румянце, на бирюзе её глаз, на нежной розовости её губ.
Восхищенные репортеры из редакций газет, стайкой вившиеся вокруг Моники в Женеве, все точно сговорились. Их интересовало лишь одно: что их высочество сделала со своей смуглой кожей — по их мнению, девушка из Бухарин не может не быть коричневой, по крайней мере, бронзовой. А фотокорреспонденты сожалели, что цветное фотографирование находится еще на примитивном уровне и нельзя запечатлеть на снимках нежнейшие краски!
Появление в Женеве таинственной бухарской принцессы не приобрело характера политической сенсации, на которую рассчитывали. В газетах писалось о наружности Моники, о безупречности её фигуры, об умении носить моднейшие туалеты. Уделялось место необыкновенной для «азиатки» высокой культуре, знанию французского языка, светским манерам, утонченности, сдержанности, скромности, которая противопоставлялась распущенности, якобы свойственной женщинам жёлтой расы, приезжающим в Европу... А что касается главного, то лишь где-ни-будь в самом конце печатного столбца, чаще всего мельчайшей нонпарелью, отмечалось: «Восточная принцесса намерена искать в кругах Лиги Наций защиты от происков большевизма, лишивших трона её отца». Причем трон этот оказывается где-то не то в Индокитае, не то еще в каком-то экзотическом княжестве загадочного Тибетского плоскогорья. Что же поделать, если на корреспондентов вдруг находило географическое затмение от появления блистательной луны, слепившей их взоры.
Мистер Эбенезер и мисс Гвендолен были не в духе. И не потому, что их раздра-жала назойливость и тупость журналистов. Имелись более серьезные причины.
Пока мисс Гвендолен и мистер Эбенезер совершали вместе с Моникой морское довольно приятное путешествие по Индийскому океану, Красному и Средиземному морям, что-то переменилось в международной обстановке. И вместо того, чтобы сразу везти Монику на прием к весьма видному деятелю Лиги Наций, мистер Эбенезер засел за телефонные переговоры с Лондоном, предложив мисс Гвендолен погулять с «нашей обезьянкой» по магазинам и модным ателье города и — «Черт! Дьявол её побери!» — занять её чем угодно. Ему требовалось время, чтобы прояснить обстановку и понять, что там затеяли «эти проклятые бездельники — парламентарии в Лондоне».
Моника простодушно наслаждалась красотами Женевы и комфортом фешенебельного отеля «Сплэндид», не подозревая, что тучи сгущаются. Нервозность мисс Гвендолен она принимала за очередную прихоть.
Когда живешь в одном доме с людьми, когда отличаешься блюдательностью, — а жизнь многому научила чуянтепинскую крестьянскую девушку, — когда застаешь какие-то обрывки «ceмейных» сцен, когда видишь, что мистером Эбенезером помыкают когда, наконец, мисс Гвендолен в минуты откровенности позволяет себе сетовать на чрезмерное внимание мистера Эбенезера к дамам на дипломатических приемах — тогда многое делается понятным. Своей воспитаннице мистер Эбенезер не уделял особенного внимания. Выполняя служебное поручение, он был в высшей степени строг. Ни природное очарование Моники, ни кукольная красота её не вызывали в нем движения чувств. Он умел вовремя переключать свои эмоции. Внешние и внутренние достоинства «обезьянки», конечно, превосходны. Но он рассматривал их, как товар на международном политическом рынке. Неприятно, если бы обезьянка была безобразна и тупа, как и надлежит быть обезьянке. Но и тогда он вёл бы себя не иначе, чем теперь, когда объект опыта оказался совершенством красоты и способностей.