зависело всецело от Муота, чье своенравное поведение, как я здесь впервые увидел, было обуздано женщиной. Мне было жаль их обоих, однако я не очень удивился такому положению вещей. Оба они изведали страсть и насладились ею, теперь им надо было либо учиться самоотречению и сохранять счастливое время в щемящих воспоминаниях, либо найти путь к новому счастью и новой любви. Возможно, появись у них ребенок, он вновь привел бы их друг к другу, не в покинутый райский сад любовного пыла, но зато к новому доброму согласию, к воле жить вместе и приноровиться друг к другу. У Гертруды для этого было достаточно силы и внутренней ясности, это я знал. Найдет ли их в себе Генрих тоже – над этим я не хотел ломать голову. Насколько они внушали мне жалость тем, что могучий, прекрасный вихрь их первого увлечения и упоения друг другом уже миновал, настолько же меня радовало сдержанное поведение их обоих, потому что они все еще сохраняли, не только перед людьми, но и друг перед другом, свою красоту и достоинство.
Между тем я не захотел принять приглашение жить в доме Муота, и он не настаивал. Я бывал там ежедневно, и мне было приятно видеть, что Гертруда рада моему приходу и что беседа со мной и музицирование доставляют ей удовольствие, так что не я один в долгу.
Премьера оперы была назначена на декабрь. Я пробыл в Мюнхене две недели, принимал участие во всех репетициях оркестра, вынужден был в одном-другом месте что-то вычеркнуть и подправить, но увидел, что мое произведение в хороших руках. Мне странно было смотреть, как певцы и певицы, скрипачи и флейтисты, капельмейстер и хор занимаются моим сочинением, которое для меня самого стало чужим и дышало жизнью, что уже не была моей.
– Погоди, – говорил иногда Генрих Муот, – скоро тебе придется дышать омерзительным воздухом известности. Впору пожелать тебе, чтобы твоя опера провалилась. Иначе ведь тебя начнет преследовать целая свора, скоро ты сможешь торговать локонами и автографами и убедишься, сколько вкуса и любезности в поклонении стада. Уже сейчас все говорят о твоей хромой ноге. Это способствует популярности!
После необходимых репетиций и проб я уехал домой, чтобы вернуться лишь за несколько дней до премьеры. Тайзер так и сыпал вопросами о постановке, он думал о сотнях мелочей в оркестре, которых я почти не заметил, и ждал предстоящего спектакля с большим волнением и беспокойством, нежели я сам. Когда я пригласил его вместе с сестрой присутствовать на премьере, он подпрыгнул от радости. Зато матушка не хотела участвовать в нашем зимнем путешествии и наших волнениях, и меня это не огорчило.
Постепенно я тоже стал испытывать тревогу, и вечером мне нужен был стакан красного вина, чтобы уснуть.
Зима наступила рано, и наш домик утопал в снегу посреди облетевшего сада, когда однажды утром брат и сестра Тайзеры заехали за мной в карете. Матушка помахала нам вслед из окна, карета отъехала, и Тайзер с укутанной толстым шарфом шеей запел песню путника. В течение всей нашей долгой поездки на поезде он вел себя как мальчишка, едущий на рождественские каникулы, а хорошенькая Бригитта сияла более тихой радостью. Ее общество было мне приятно, потому что все мое спокойствие улетучилось и событий, предстоявших в ближайшие дни, я ждал как приговоренный. Это сразу же заметил Муот, встречавший нас на вокзале.
– У тебя страх перед публикой, парень, – засмеялся он с довольным видом. – Благодарение Господу! Ты же все-таки музыкант, а не философ.
И он, видимо, был прав, потому что мое волнение не проходило до самой премьеры, и в те ночи я не спал. Из всех нас один Муот сохранял спокойствие. Тайзер горел нетерпением, приходил на каждую репетицию и без устали критиковал. Вытянув шею и прислушиваясь, сидел он на репетициях рядом со мной, в затруднительных местах громко отбивал такт кулаком, хвалил или качал головой.
– Здесь не хватает флейты! – воскликнул он на первой же репетиции оркестра, да так громко, что дирижер невольно взглянул в нашу сторону.
– Нам пришлось ее убрать, – сказал я, улыбаясь.
– Убрать? Флейту? С какой стати? Что за свинство! Гляди в оба, не то они профукают тебе всю твою увертюру!
Как было не засмеяться, однако мне пришлось удерживать его силой, до того он рвался в бой. Но когда заиграли его любимое место в увертюре, где вступают альты и виолончели, он откинулся назад, закрыв глаза, судорожно сжал мою руку, а потом пристыженно прошептал:
– Да, тут у меня прямо слезы навернулись. Чертовски здорово.
Я еще не слышал, как исполняется партия сопрано. И теперь мне было странно и больно впервые внимать чужому голосу в этой партии. Певица справлялась с ней хорошо, и я сразу выразил ей свою благодарность, но сердцем вспоминал предзакатные часы, когда те же слова пела Гертруда, и у меня было чувство безотчетного тоскливого неудовольствия, какое бывает, когда ты отдал какую-то дорогую тебе вещь и теперь впервые видишь ее в чужих руках.
Гертруду я в те дни видел редко, она с улыбкой наблюдала мое лихорадочное состояние и махнула на меня рукой. Я побывал у нее вместе с Тайзерами, она с веселой сердечностью приняла Бригитту, которая восхищенно смотрела на эту красивую благородную женщину. С тех пор девушка прямо бредила Гертрудой и пела ей хвалу, к которой присоединялся и ее брат.
Последние два дня перед премьерой я помню смутно, все во мне перемешалось. Появились новые волнения: один певец охрип, другой был обижен, что не получил более значительной роли, и на последних репетициях вел себя очень скверно, дирижер делался тем сдержаннее и холодней, чем больше у меня возникало замечаний. Муот иногда меня поддерживал и преспокойно улыбался, наблюдая всю эту суматоху, в этой ситуации он был мне полезней, нежели добряк Тайзер, который носился туда-сюда, как огненный дьявол, и всюду находил, к чему придраться. Бригитта смотрела на меня почтительно, но и с некоторой жалостью, когда в спокойные часы все мы сидели вместе в отеле, подавленные и довольно молчаливые.
Дни тем временем шли, и вот наступил вечер премьеры. Пока театр заполнялся публикой, я стоял за сценой, не имея уже никакой возможности хоть что-то сделать или посоветовать. В конце концов я прибился к Муоту, он был уже в костюме и, сидя вдали от шума в какой-то комнатке или, скорее, в закутке, медленно опорожнял полбутылки шампанского.
– Хочешь стаканчик? – участливо спросил он.
– Нет, – ответил я. – А тебя это не возбуждает?