Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

Вошел Шимон. Подсел к Годоши. Тот допивал третью чашку чая с ромом. Лицо его раскраснелось. Он сидел неподвижно и прямо, как солдат на параде.

— Позже, — говорит Шимон подошедшему кельнеру.

Позже — это значит: «Я сыт. Сейчас ни есть, ни пить не хочу. Немного погодя подойдите принять заказ».

— Ты без работы? — спрашивает Шимона Годоши.

Шимон утвердительно кивает головой.

— Чай с ромом, — заказывает Годоши.

— Без рома.

— Почему без рома? У меня хватит, — говорит Годоши, похлопывая по карману брюк.

— Я антиалкоголист, — смеется Шимон.

Годоши презрительно машет рукой.

К Гайду подсел Шютэ. Герой восстания в Каттаро. К ним присоединяется Кеше, только что вернувшийся из России. Все три года гражданской войны пробыл он на восточном фронте. Ни Шютэ, ни Кеше не раскланиваются с Годоши.

— Нынче у нас этот… кельнер запляшет, — говорит Годоши Шимону нарочито громко, так, чтобы за соседнем столиком было слышно.

Но тем — не до них. В руках у Кеше московская «Правда». Он объясняет что-то. Шютэ хохочет. Гайду одобрительно кивает головой. Голубые глаза его блестят от восторга.

— Подходи, дружок, подходи! — приветствует он вошедшего Фюреди, сапожника из Паапа, который после восьмидневного допроса в Шиофоке в главной штаб-квартире Хорти стал глухим на оба уха. Левая нога не сгибалась в колене. — Сегодня ликвидируем, брат, что ли?

— Ссылают его на остров Мадейру, — поясняет Фюреди. — Позже, — отмахивается ой от кельнера.

К Годоши подошел Мандоки, бывший мишкольцский учитель. Он что-то объясняет, показывая письмо. Лицо Годоши омрачается.

Кафе теперь полно эмигрантами.

— Позже…

— Позже…

Когда входит Петр, Готтесман громко приветствует его:

— Сюда! Сюда! Я давно жду тебя.

Шимон с жадностью уничтожает остатки еды, принесенной Готтесманом. Он точно похоронил свое лицо в этой просаленной газетной бумаге.

— Ты голоден, Петр?

— Не очень.

— Перекуси что-нибудь. Предстоит долгое собрание.

— На собрании будет представитель Коминтерна, — сообщает новость Шимон.

— Кого послал Коминтерн?

— Кого-нибудь посолидней, — предполагает Готтесман. — Ну, этот-то расправится как следует с Гюлаем и компанией. Давно пора!

— Ты думаешь? — сомневается Шимон.

— Я знаю, — говорит Готтесман.

— Значит, ты?.. И я принял от тебя эти…

Шимон протягивает Готтесману просаленную бумагу. Тот не берет. Но увидав, что в бумаге ничего нет, выхватывает и бросает в корзину для мусора. Шимон отходит.

— Пойдем вниз, Петр.

У входа вниз уполномоченные обеих фракций требуют легитимацию. У Петра дело плохо. У него нет никаких документов.

— Я не знаю этого товарища, — говорит дежурный — высокий русый молодой рабочий.

— Можешь пропустить! — кричит Гюлай, стоящий поблизости.

Тогда вмешивается второй постовой:

— Как ваша фамилия, товарищ? Как? Петр Ковач?

— Это не тот Ковач, — грубым голосом вмешивается женщина, похожая на фельдфебеля. — Тот сидит в Сборной тюрьме.

Наконец с большим трудом Петра «легитимируют».

Зал постепенно наполняется. Все лампы зажжены.

Собираются группами. Шепчутся. Кой-где громко спорят.

— Вы замечаете только лишь неудачи. На наши достижения вы закрываете глаза или просто отрицаете, что они есть. А достижений немало.

— Революционный захват земли? Эх-ма! Слыхали мы эту песню.

— Диалектика… Спасибо! Диалектику вы понимаете так: если цель расположена слева, то итти к ней надо справа. Спасибо!

— А ваша диалектика в том, что никогда не исполняете того, что обещаете. Хорошее дело!

Венская венгерская эмиграция… Участники первой Венгерской советской республики. Борцы, пережившие ее крушение. Пионеры борьбы за вторую Советскую Венгрию…

Когда Кун и Ландлер — тотчас же после поражения — из концентрационного лагеря австрийской демократии вновь приступили к созданию коммунистической армии, венская эмиграция составила первую роту этой армии. Эта рота выделяла из своих рядов смелейших из смелых, направляла их в Венгрию, дабы вновь начать борьбу в наиболее опасных местах свирепствующего белого террора. Сюда стягивались остатки разбитой армии. Здесь беженцев превращали в новых бойцов. Здесь зародился план — путем использования демократии стран-наследниц охватить белую Венгрию сетью коммунистических организаций, руководя борьбой извне. С той поры демократия стран-наследниц сбросила маску, — сигуранца, Канцелярия пропаганды, охранка не уступают улице Зрини. Пролетариат стран-наследниц ведет борьбу со своими угнетателями. В Венгрии вновь кипит работа. Убитых заменили новые бойцы. Положение в Вене, значение этого города, задачи венской эмиграции сегодня уже не те, что были два года назад. Тысячи венгерских красноармейцев, прошедших гражданскую войну, сбрасывают форму и возвращаются в Вену с опытом русской революции. Там они пожинали плоды, здесь они должны еще вспахать почву. Что годилось два года назад, сегодня стало непригодным. Что тогда было блестящим оружием, сегодня — ржавое железо. В арсеналах венской эмиграции найдется немало хлама, ненужного даже два года назад. Тот, кто боится сознаться в своих ошибках, кто боится поставить свои действия под перекрестный огонь критики, тот к старым ошибкам прибавляет новые. «Нет, не наши ошибки погубили Советскую Венгрию, — с самого начала она была мертворожденной»…

Ряды первой роты расстроились. С паровой машины сорваны ремни. Колеса еще крутятся по инерции — одно вправо, другое влево. Срединное, основное колесо так и бьет энергией. Приближается машинист. Вот он уже подошел. Раскрыл ящик с инструментами. Машину надо ремонтировать. Колеса, еще пригодные к работе, надо поставить на правильный ход. Непригодные — удалить.

На собрании присутствует представитель Коминтерна. Не то Бухарин, не то Радек.

Собрание открыл Гусак-Киш в пять минут первого. Он пригласил товарищей соблюдать «спокойствие и порядок», достойные «великого прошлого и полного надежд будущего Венгерской партии».

Час. Два. Три. Четыре. Пять.

Оратор за оратором. Аргумент за аргументом. Каждый незначительный эпизод, каждая мельчайшая деталь по подготовке венгерской революции, стотридцатитрехдневной диктатуры, ее поражения, работа последних двух лет на каждом фронте, подробности каждого выступления проходят перед слушателями. Каждый оратор освещает какую-нибудь главу из истории последних лет. Каждый воскрешает какой-нибудь забытый эпизод. И каждый эпизод звучит аргументом — в ту или иную сторону. Аргумент против аргумента. Вначале характер спора еще насыщен отравленной атмосферой эмигрантских кафе. Но важность трактуемых вопросов не терпит легкомысленного тона. Значение партии… земельный вопрос… партия…

Семь часов. Восемь. Девять. Десять.

В зале накурено. Дым — словно уличный туман. Усталые лица. Страсти еще не улеглись, но тела утомлены. Уже трудно следить за речами ораторов. То тут, то там ведутся разговоры вполголоса.

Одиннадцать.

— Товарищи, внимание!

Киш бьет кулаком по столу.

— Товарищи! Соблюдайте тишину! Закройте двери! Прошу не покидать своих мест. Слово предоставляется представителю Коммунистического интернационала.

В задних рядах не слышат слов Киша. Но видят, что в передних рядах встают. Через несколько секунд весь зал на ногах. Тишина. На эстраде рядом с Гусак-Кишем стоит Гонда. Гонда — представитель Коминтерна. Тот самый Гонда, который еще полтора года назад был машинистом на узкоколейке Сольва — Полена и скрывал от товарищей, что глаза его красны от чтения по ночам.

Гонда стоит, широко расставив ноги. Руки в карманах. Вытянув вперед голову. Его смелые глаза перебегают с одного лица на другое.

— Товарищи!..

Собрание кончилось в половине второго ночи.

Рано утром Петра разбудил тот самый молодой рабочий, который вчера не хотел впустить его в зал собрания.

— Скорей! Скорей!

Через десять минут они сидели в трамвае. Через полчаса Петр был у Гонды. Гонда остановился в квартире одного из австрийских товарищей.

Все утро Петр и Гонда провели вместе. Гонда подробно расспрашивал Петра обо всем. Особенно интересовала его не жизнь в эмиграции, а то, что Петр видел, слышал и пережил в Венгрии. Гонда ничего не записывал. Особо важные сообщения он заставлял повторять.

— Много ты горя хлебнул, Петр.

— Ну, а как у вас дела?

— Будь я даже таким хорошим рассказчиком, как ты, и то всего не пересказать бы. Теперь за год все меняется. Помнишь — да, как это тебе не помнить — собрание, которое ты организовал вместе с покойным Лакатой? Когда мы собрались в мункачском замке… Это был первый коммунистический конгресс в Чехо-Словакии. С тех пор прошло полтора года. А нынче я приехал сюда прямо с первого конгресса Чехо-словацкой коммунистической партии. Если бы ты мог быть там, Петр!