— Что ты?
Ознобишин поднялся на облучке, вытянулся над лошадьми, гикнул, вправо и влево со всего размаха ударил концами вожжей.
Анна еще не успела осмыслить, как бросилось срыву все куда-то вперед, точно в глубокую снежную падь с откоса, — захлестнуло, заухало, закружилось, — шумно в ушах, мутно и мокро перед глазами. Вскрикнула и сама не слыхала крика.
Жеребцы ударили задом и понесли.
Огромная сила, скопившаяся в них в темноте конюшни, точно заржала во всю пасть, швыряя сани по ухабам. Высоко подняты головы навстречу полям, и в перебое копыт ежесекундно опережающая сама себя радость, и буря бега, и бешенство, и клокочущая страсть разметать в мелкие щепки все, что с боков и сзади.
Анна вскрикнула раз и два. Оглянулась белыми глазами. Ясно вспомнила, что нельзя пугаться, и когда вспомнила, осела, сжалась, стиснула зубы.
Порвались постромки. Низкие ветловые сучья сбили шапку Ознобишина, больно ударили по лицу Анну и Машу. Засыпало снегом глаза, оледенило щеки. Слышала, как хотел, отвалившись далеко назад, остановить лошадей муж и не мог, как вдруг начала звонко плакать Маша, а сама тихонько отстегивала, согнувшись, полость и придвигала ноги к борту саней.
Старалась дышать спокойно и ровно и думать о чем-то другом, о ненужном: об Игнате, о двух билетиках, о крещенской воде. Только бы не испугаться, потому что ее испуг был бы его смертью.
Сидела сжавшись, сдавивши зубы, и ждала, и когда накренились сани в ухабе, вбок и вперед, быстро и ловко, с непонятной легкостью лунатиков, выбросилась из саней в сугроб, мягко упавши на бок и окунувши в снег руки до плеч. Смутно видела повернутое к ней лицо Маши, голову мужа, сбившийся ковер саней. Унеслось куда-то все в жуткой скачке, а она осталась.
Снег забился в рукава и холодно таял там; синий, сплошной лежал кругом. Солнце пряталось от луны в небе. Пропали сани в сугробах.
А в Анну уже кралась уверенность в том, что страшное прошло, что он не почувствовал ни падения, ни испуга, что он только устал от свежего воздуха, снега и скрипа полозьев и хочет спать…
— Спи, мой хороший мальчик!
Охватила его руками и слушала, согнувшись. Не было ничего кругом: забыла о Маше, о муже, о себе самой, — просто была его колыбелью. Подумала, что нужно домой: лечь в мягкую постель и лежать долго. Поднялась и, тихо ступая, пошла по раскатанной дороге. Шла, размеренно качаясь, как люлька в избе…
— Спи, мой хороший мальчик!
Еле видно было верхушки лип и крышу завода. Не смеркалось еще, но уже хотело смеркаться. Ветер стал резче — гуще и синей поземка. Холод плотно смыкался со всех сторон. Анна стала чувствовать боль от ушиба в правом колене и снег, растаявший около локтей. Но шла деревянно и упрямо, вся остывшая снаружи и теплая внутри, как снега, под которыми хранится озимь.
Вот спит он теперь в ней, как озимь. Спит спокойно.
— Спи, мой хороший мальчик!
Почти около самых ворот со львами встретился на клячонке сухотинский мужик, старик Онуфрий. Снял желтую древнюю шапку, поздравил с праздником, и как-то ясно стало Анне, что вот, кроме нее, есть старый Онуфрий и у него праздник, и так крепко закупоренный ею испуг вдруг победно хлынул и заставил ее вздрогнуть и стать.
— Лошади разбили, Онуфрий, — тихо сказала она старику.
— Ась? — потянулся к ней старик.
— Лошади! Лошади! — закричала Анна. — Кататься ездили… Понесли… Я, и сестра, и барин!.
— А-а! — протянул Онуфрий и закивал головой.
Придвинул к ней красное, облохмаченное клочьями волос лицо с мутными глазами и обледенелым ртом и ждал еще слов.
— Барин там… и сестра там… — махнула в поле Анна. — Понесли их… Лошади понесли!
— Удёржуть, — сказал старик.
— Что ты?
— Говорю, — праздник ноне, езда… Будучи насустречь какие ехать, — удёржуть! — громче и беспокойнее заговорил старик, растопырив правую руку. Подумал и добавил уверенно: — Стренуть!
В усадьбе липы стояли такие же спокойные и важные, лиловые и тяжелые, и галки возились перед сном на их верхушках.
V
С забинтованной и подвязанной, прокушенной лошадью рукою, лихорадочно дрожа, понурый и бледный, Ознобишин сидел ночью около постели Анны и говорил:
— Это, должно быть, потому, что вся жизнь не то, — вся жизнь какая-то подделка под жизнь, а жизни нет на самом деле… Ты меня прости, Анна. Ведь изо дня в день одно и то же, ведь все ждешь и боишься, боишься и ждешь, а жизнь-то, может быть, только в одном — крикнул: «Эх ты!» — и бросайся вниз головой, на рога к черту… Может быть, потому я и винокуренный завод строю, что пьяному море по колено… Я не знаю, зачем его строю. И вообще, что я знаю? И кто-нибудь знает?
— Тебе не больно? — спросила Анна.
— Нет, это что!.. А вот ты… ты меня прости.
Ознобишин притянулся к ней головою и добавил, стиснув зубы:
— Я их завтра же до смерти загоню! До смерти! Обоих! Честное слово!
— Оставь! Зачем? — испугалась Анна.
— Нет, как же я мог?.. Если бы я один или только с Машей, а то ведь ты, ты была… Как же я мог?
— Забыл? — медленно спросила Анна.
Резким движением села на кровати. Небольшое овальное, чуть оплывшее, как всегда у беременных женщин, лицо ее покраснело и показалось Ознобишину молитвенно-огромным, как в детстве лики икон.
— Забыл, думаешь? Нет, не то… — отвел от нее глаза Ознобишин.
— Ты его убить хотел? Говори, убить хотел? — спросила она жестоко.
Ознобишин думал сказать что-то примиряюще теплое, но такое новое лицо стало у Анны, что он молчал.
Странное таинство совершалось между ними. Поля за окнами не спали в снегу: они просочились отовсюду к этому ненужно закутанному большому дому, заняли подполье. Сквозь невидные щели стали вдоль стен пустые и иззябшие, точно пришли искать защиты у тех, кто не мог защитить. И всей душою сплошь прикоснулись к ним Ознобишин и Анна.
— Что ты говоришь? — похолодел Ознобишин, опутанный гибкими глазами Анны.
На свету ночника глаза эти дробились, казались мельче, больше числом. Десятки глаз, мгновенно увидевших в нем что-то, о чем он и сам не знал.
Прокушенная рука ныла.
— Ты хотел его убить, да! — уверенно повторила Анна. Это показалось ей таким страшным, страшнее всего в мире, что она сидела окостенев; только белые губы шевелились: — Ты хотел его убить, потому что… потому что тебе опостылело…
— Что опостылело?
— Все! Я… деревня… жизнь… вся жизнь… и я, я, я… такая, такая вот!.
Она оглянула свой живот и тонкие руки, упавшие вдоль колен, потом задрожала крупной зыбкой дрожью.
— Нет, ты его не убьешь! Я не дам, не дам!. — вскрикнула и потянулась к нему головой и руками, всем телом. — Не дам убить!
Гневная и страшная сила зажглась в ней, тонкой и слабой, и горячо вспыхнула белая кожа на лице, так что глазам стало больно.
— Постой. Что ты?.. Не то это… Зачем?. — говорил, отшатнувшись, Ознобишин.
— Я знаю, знаю! — кричала Анна, и Ознобишин чувствовал, что вот она стоит странная, как древняя колдунья, и читает в его глазах своими какими-то непрежними глазами. Читает то, как темны ночи, как долги дни, как однажды, тихим утром, хотел он пойти и застрелиться где-то в саду в глубокой аллее и как хотел сегодня сломать голову и себе, и лошадям, и всей жизни, какая была около. Как-то смутно и пьяно, но хотел именно этого, и теперь вспомнил.
— Пойми, не то ведь это, не то, — возбужденно повторял он. — Ведь это седьмой ребенок… Кто это, — черт или дьявол, — кто это смеется? Разве мне легко? Почему те умерли? Кто ответит? А если ответит точно, до последней запятой точно, разве от этого будет легче? Разве легче?
И здоровой правой рукой Ознобишин схватил стул и что было силы, скрипнув зубами, ударил его ножками о пол: ножки хряснули, подломились.
— Зачем ты? — вздрогнула Анна, побелела снова и еле слышно сказала, что думала: — Ведь ему уже почти семь месяцев — те моложе были.
— Он… тоже умрет! — глухо сказал Ознобишин.
— Нет! — твердо сказала Анна.
— Умрет! — повторил он.
— Нет! — сказала она еще тверже и качнула упрямо головой.
— Так, значит, для него я строю завод?
— Для него! — качнула головой Анна.
— Вот для кого!.. Теперь я понял.
Ознобишин улыбнулся медленно, сначала болезненно и мутно, потом яснее. Посмотрел прямо в глаза Анне и спросил:
— Я хочу его послушать… послушать, как он там… Можно?
И недоверчиво, но уже по-детски просто глядя на него, Анна заботливо сказала:
— Только не дави головою. Можно.
И легла, обнажив живот, и Ознобишин, наклонившись, осторожно, как степные охотники к земле, припал ухом к тому месту, где был он, и долго и свято слушал.
— Поцелуй его! — приказала она.
Ознобишин нежно прикоснулся к ней губами.