Фрэнсис Гордон, разумеется, не появлялся за столом в доме доктора. Он позволял себе только забежать раз в день на Морисс-стрит в те часы, когда доктор запирался у себя в обсерватории.
В доме на Элизабет-стрит царило не менее подавленное настроение. Мистер Дин Форсайт почти не разговаривал, а когда он обращался за чем-нибудь к старухе Митс, та ограничивалась односложными «да» или «нет», такими же сухими, как стоявшая в то время погода.
Один только раз, 28 апреля, мистер Дин Форсайт, поднимаясь после завтрака из-за стола, спросил племянника:
— Ты все еще бываешь у Гьюдельсонов?
— Разумеется, бываю, — твердо ответил Фрэнсис.
— А почему бы ему не бывать у Гьюдельсонов? — с раздражением вмешалась Митс.
— Я не с вами разговариваю, Митс! — оборвал ее мистер Форсайт.
— Зато я отвечаю вам, сэр! Даже собака, и та может разговаривать с епископом.
Мистер Форсайт, пожав плечами, повернулся к Фрэнсису.
— Я вам уже ответил, дядюшка, — произнес Фрэнсис. — Да, я бываю там каждый день.
— После того как доктор так поступил со мной?
— А что он вам сделал?
— Он позволил себе открыть…
— То, что открыли и вы, то, что любой человек имел право открыть… Ведь в конце-то концов о чем речь? О каком-то болиде, каких тысячи проносятся в поле видимости Уостона.
— Ты зря теряешь время, сынок, — с ехидной улыбкой заметила Митс. — Ты же сам видишь, что твой дядя совсем свихнулся со своим камнем, которому и цены-то не больше, чем вон той тумбе, что возле нашего дома.
Так на своем особом языке выразилась Митс. Но тут мистер Дин Форсайт, которого это замечание старой служанки окончательно вывело из себя, заявил тоном человека, совершенно переставшего владеть собой:
— Ну так вот, Фрэнсис, я запрещаю тебе переступать порог дома Гьюдельсонов!
— Мне очень жаль, что я вынужден ослушаться, — ответил Фрэнсис Гордон, с трудом сохраняя спокойствие, — но я и впредь не перестану у них бывать.
— Да, не перестанет! — воскликнула старуха Митс. — Хоть бы вы нас всех изрубили на кусочки.
Мистер Форсайт не счел нужным ответить на эти не совсем вразумительные слова.
— Ты, значит, остаешься при своем намерении? — спросил он, обращаясь к племяннику.
— Безусловно, дядюшка, — ответил Фрэнсис.
— Ты по-прежнему собираешься жениться на дочери этого вора?
— Да! И ничто на свете не заставит меня отказаться от этого намерения.
— Ах, так?.. Посмотрим!
И бросив эти слова, в которых впервые ясно сказалось намерение мистера Форсайта помешать браку Фрэнсиса с Дженни Гьюдельсон, он вышел из столовой и поднялся к себе в обсерваторию, с силой захлопнув за собой дверь.
То, что Фрэнсис Гордон решил отправиться, как обычно, к Гьюдельсонам — это было вполне понятно. Ну, а что, если доктор, следуя примеру мистера Дина Форсайта, закроет перед ним двери своего дома? Не приходилось ли ожидать всего, что угодно, от этих двух врагов, ослепленных самой страшной ревностью — ревностью открывателей?
Каких трудов стоило в этот день Фрэнсису Гордону скрыть свою печаль, когда он оказался в присутствии миссис Гьюдельсон и ее дочерей! Он не хотел говорить им о недавнем столкновении. К чему еще усиливать тревогу этих людей, раз он твердо решил не подчиняться требованиям дяди, если тот даже и будет настаивать.
Могло ли в самом деле прийти в голову разумному существу, что союзу двух любящих может помешать какой-то болид? Даже если и допустить, что мистер Дин Форсайт и доктор Гьюдельсон не пожелают встретиться на свадьбе,
— что ж, обойдется и без них! Их присутствие в конце концов не столь уж необходимо. Важно было лишь, чтобы они не отказали в согласии… особенно доктор. Фрэнсис Гордон был лишь племянником своего дядюшки, но Дженни была дочерью своего отца и не могла венчаться без его согласия. Пусть потом оба одержимых нападут друг на друга, — от этого ничто не изменится, и обряд венчания, совершенный преподобным О'Гартом в церкви Сент-Эндрью, останется нерушимым.
Словно бы для того, чтобы оправдать такой оптимизм, следующие дни прошли, не принеся никаких изменений. Погода продолжала стоять отличная, и никогда, казалось, небо над Уостоном не было таким ясным. Если не считать легкого утреннего и вечернего тумана, ни малейшее облачко не застилало небо, по которому болид совершал свое размеренное движение.
Нужно ли упоминать, что и мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон продолжали пожирать свой болид глазами, что они простирали к нему руки, словно желая схватить его, что они дышали только им? Право же, было бы лучше, если бы метеор скрылся от них за густым слоем облаков, ибо вид его способен был довести их до безумия. Митс поэтому каждый вечер, укладываясь спать, угрожающе протягивала кулак к небу. Напрасная угроза! Метеор по-прежнему чертил свою светящуюся дугу по сверкающему звездами небу.
Но особенно грозило обострить положение с каждым днем все более четко сказывавшееся вмешательство публики в эту ссору чисто личного характера. Газеты — одни с оживлением, другие — в резком тоне — становились на сторону либо Дина Форсайта, либо доктора Гьюдельсона. Ни одна из них не оставалась равнодушной. Хотя, казалось бы, вопрос о приоритете не должен был по всей справедливости даже и ставиться, никто не соглашался от него отступиться. С верхушки флигеля и башни отзвуки ссоры хлынули в помещение редакции, и можно было предвидеть серьезные осложнения. Ходили уже слухи о собраниях и митингах, на которых будет разбираться это дело. И обо всем этом говорилось в таких выражениях, о которых легко догадаться, принимая во внимание невоздержанность граждан свободной Америки.
Миссис Гьюдельсон и Дженни, замечая, что страсти разгораются все сильнее, испытывали мучительную тревогу. Напрасно Лу старалась успокоить мать, а Фрэнсис — утешить свою невесту. Не приходилось закрывать глаза на возраставшее раздражение обоих соперников под влиянием этого гнусного подстрекательства. Из уст в уста передавались замечания, брошенные мистером Форсайтом, или нелестные выражения, якобы вырвавшиеся у доктора Гьюдельсона, и обстановка со дня на день, с часа на час становилась все более угрожающей.
И вот в этих условиях разразилась гроза, отзвуки которой разнеслись по всему миру.
Уж не болид ли взорвался и не откликнулось ли на этот взрыв эхо под небосводом?
Нет, дело было в весьма странном известии, которое телеграф и телефон с быстротой молнии разнесли по всем государствам Нового и Старого Света.
Весть эта неслась не с площадки мезонина доктора Гьюдельсона, не с верхушки башни мистера Форсайта, не из обсерваторий Питсбурга, Бостона или Цинциннати. На этот раз весь цивилизованный мир был взбудоражен сообщением, исходившим из Парижской обсерватории. Второго мая в печати появилась следующая заметка:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});