Читать интересную книгу Ядро ореха. Распад ядра - Лев Аннинский

Вот это реальное противостояние героя — и мелькающей мимо него, цепляющей его, беспокоящей, соскальзывающей, догоняющей, остающейся сзади «грубятины жизни» — куда мне интереснее, чем обаятельные стилистические фантазии.

Вечный романтик, Василий Аксенов встал теперь лицом к лицу с так называемой «косной материей». Раньше он как-то лучше умел ее эстетизировать, умел весело взаимодействовать с ее занимательными сторонами, с ее диковатой красотой, с ее комичной неповоротливостью.

Наезжают поливальной машиной. Матерят в бога и в душу. Голосуют с обочины. Подсаживаются, вваливаются с кошелками, узлами-сумками, лезут с разговорами, с длинными рассказами о своей жизни, с этой нескончаемой пьянью, дурью, низменной хитростью, дешевым гонором…

Сил нет!!!

Тошнит от человеческой дури.

«Странное дело… Дуров страдает от хамства».

«Казалось бы, привыкнуть уже…»

«А он не привыкает… бесится».

Ну вот, это реально. Оторвавшийся от колдовства, волшебства, шутовства, аксеновский герой смотрит на людей, далеких от возвышенной его игры с шалуньей-рифмой и от высокой его усталости при работе над жанром.

На них джинсы, и на тебе джинсы.

А дисконтакт полнейший. Иное измерение!

Они с добром: с исповедями, с шутками, со щедрыми мятыми рублевками-трешками.

И ты с добром: ты вежлив, корректен, скромно отказываешься от денег.

Дисконтакт. Прозрачное стекло: видно, а не чувствительно. Стена.

И это — самое страшное и сильное впечатление мое от новой повести В. Аксенова. Подчеркиваю: самое сильное! Это уже не стилистические интермедии и словесные «закидоны», от которых можно избавиться. Это драма, драма реальная, вне которой и без которой повесть вообще теряет всякий смысл. Это — опыт, и, как всякий опыт, он не может быть «отменен», а должен быть пережит, преодолен и превзойден.

Больше скажу, в своей мучительной неконтактности с «материалом» В. Аксенов глубоко понятен мне. Это тот странный случай, когда, восставая против автора, понимаешь горькую необходимость и его исповеди и твоего восстания против него. Да ведь я не «против»… Могу сказать, что мне больно и страшно за Павла Дурова. Я к нему привязан той давней многолетней сродненностью с аксеновской прозой, все слабости которой мне всегда потому и были близки и внятны, что они и мои тоже. И вот сейчас, мысленно сидя за его спиной в автомобиле, мысленно следя за его мгновенными встречами, мысленно входя в его положение, я мысленно и кричу ему: нельзя так, нельзя! Это смертельно, унизительно, губительно то, что ты делаешь, то, как ты чувствуешь!

Маманя какая-то на дороге. Подсела. Разговорилась. Зятя своего беспутного стала поносить.

«Из плюшевой жакеточки, из суконного серенького платочка, изоправы бабской доброты вдруг выглянуло малоприятное, бессмысленное от злости куриное рыльце…»

У Павла — функциональный взгляд на партнера. Она ему творожничек — спасибо. Она к нему со своими глупостями — перетерпим молча. Стена…

Но ведь там, за плюшевой жакеточкой, за сереньким платочком, за злостью мелкой, тоже, наверное, личность? Нет.

Там «биологическое тело», печально констатирует Павел Дуров.

Он подыгрывает этой «псевдореальности», словно откупается от нее. Еще одна тетка в платке? В конце концов проще подвезти ее, думает он. Интересно, сколько ей? Тридцать пять… Ого, двадцать семь?? От такой ошибки в нем просыпается любопытство… к «биологическому телу». А почему, от какой такой жизни двадцатисемилетняя женщина выглядит на сорок? — об этом Павел как-то не задумывается. На такую мысль много душевных сил надо. Проще так: ах, вы в ларьке пивом торгуете? Как интересно!.. Ну, я вам тогда расскажу, какие в Москве элегантные парики продаются… Ах, про парики не надо? А что надо? Про любовь несчастную посоветоваться?.. «Это его развеселило. Он зло улыбался и думал, какие, оказывается, страсти-мордасти бушуют в пивных ларьках, и это, безусловно, говорит о возросших запросах, о том, что принцессы торговой сети уже перешагнули ступень первичного насыщения. В этом уже есть нечто дворянское, думал он. Это что-то вроде фигурного катания, так он думал…»

Насчет дворянского — это он зря загнул; дворяне были простодушнее и сентиментальное, они говорили умиленно: «И крестьянки любить умеют…» Наш герой куда как суровее, при всей своей элегантной вежливости.

А я вот что думаю. Эта рано постаревшая женщина — интересно, что она делала лет за десять до этой встречи? В те славные годы, когда молодой Павел Дуров на столичных джаз-фестивалях вкушал импровизации на темы эллингтоновского «Одиночества», тонко судя о степени дерзости того или иного музыканта, — а она, что делала в ту пору она, «принцесса торговой сети»? Кончала техникум? Шла замуж за «хорошего человека», веря, что двое детей и дом — это счастье? Думала ли она, что мужчина, который ее разбудит, появится не около ворот техникума, а у пивного ларька? Что ей было делать с «хорошим человеком»? Ждать? Гнать? Врать? Павел Дуров, у вас есть дочь? Не хотите ли, чтобы она пошла работать в «пивную точку»? А пиво пьете? В жаркий день, когда притормаживаете на своем стремительном пути от знойных гор к прохладной "Балтике (или обратно)?

А за руль поливальной машины не хотите?

Интересно, тот пьяный «подонок», который на вас наехал, а потом еще издевался, что «трест заплатит», — он-то что делал десять лет назад, когда вы, Павел Дуров, в лучах восходящей славы летели навстречу ветру «по Невскому на закат»?

«Подонок» в ту пору, надо думать, кончал школу и, перетягиваясь с двоек на тройки, тоскливо соображал, куда прибиться: институт не светит, а жить надо…

Интересно, как это выглядело бы, если бы артист оригинального жанра Павел Дуров попробовал пойти работать в тот самый трест, который «заплатит»? Как бы он, Дуров, заставил матерщинника Ефима Михина вкалывать в выходной день? И кого бы он посадил в ночную смену за руль поливальной машины?

На заре туманной юности нас учили: нет плохих работ, а если есть работы грубые и тяжелые, то всё просто: их будут выполнять: машины.

А кто, мне интересно, будет около машин — продолжением машин? Ведь если «грубая работа» существует в природе, — какой иллюзионист ее вьполнит? Какой «фокусник» на грубой материальной работе не огрубеет сам? А работа есть, и делать ее надо. А человек на этой работе — человек. У него, может быть, плохо по части «шалуньи-рифмы» — нет к тому таланта. Но достоинство есть. А утолить его нечем. Не умеет, не научился. А душу куда?

«Душа горит» — от этого самого…

Поливальщик-то, который склад продовольственный водой окатил за то, что сторож водки ему ночью не вынес, — он, поди, тоже погулять хочет. Только в отличие, от Павла Дурова у него, у этого поливальщика, нет в кармане «заграничного паспорта», и его не ждут друзья-коллеги «в Золотых Песках». Ему не светит мотануть «на бульвар Сен-Мишель и дальше на Манхаттан». Он не может даже махнуть «через Румынию в Болгарию», из Югославии в Венгрию, «и поперек Чехословакии в Польшу и далее на магистраль Е-8, чтобы снова вернуться в Москву для смены фильтров и масла».

Так я ничего, я Павла Дурова не осуждаю, я понимаю: ему надо, он «бежит от своих сомнений», он жанр ищет, у него все прекрасно.

А — другого понять? Вот тут-то все и замыкается. При всей изобразительной мастеровитости новой аксеновской прозы она, я думаю, не сыграет заметной роли в нынешней литературной ситуации. Не потому, что Аксенов стал писать «хуже», чем когда-то, когда он ситуацию (во всяком случае, в молодой прозе) отчасти определял. Он стал писать лучше. Ситуация переменилась.

В том смысле переменилась, что «биологические тела», встречаемые в пути и виртуозно описываемые Павлом Дуровым, — это люди, которых современная литература хочет и должна понять изнутри.

Ведь Шукшин уже отгорел на этом! И он уже прочитан. После Шукшина от этого героя так не отделаешься! И речь идет не о том, чтобы «оценить»: «поднять» там или «покритиковать» этого нового человека, расселяющегося сейчас по большим поселкам и маленьким городам вдоль новых дорог. Речь именно о том, чтобы эту душу отнюдь не идиллическую — понять изнутри.

После Шукшина я не могу вернуться на этой почве к тонким эстетическим поискам жанра. Ибо, как сказал поэт, столь ценимый Павлом Дуровым: здесь кончается искусство и дышат почва и судьба.

Мораль? Не проезжайте мимо.

Что делать?

Страдать тут. Сострадать. Стараться понять. Мучиться этим. Здесь и сейчас, а не а венецианских видениях и не в иллюзионном поле «Генератора Как Будто».

Последнее, чисто личное примечание. Вышло так, что по стечению обстоятельств я прочел «Поиски жанра» в рукописи. И по мере своих сил (как выяснилось, более чем скромных) пытался способствовать публикации. Я беседовал тогда с автором, не скрывая своей к нему оппозиции, но всячески щадя неопубликованную вещь — оберегая душу художнике, который прежде всего должен иметь возможность высказаться.