Читать интересную книгу Через сто лет - Эдуард Веркин

У нас и так поведение приличное. Какое поведение может быть у ящика тухлых слив? Тухлое. Приличное. Сверхприличное. Я думаю, что человека специально в наш класс определяют. Потому что мы спокойные. Самые спокойные. А вовсе не из-за того, что мы хорошо учимся или посещаемость там какая-то чудесная. Посещаемость у нас, кстати, напротив, низкая – и это, видимо, тоже в плюс: чем меньше вупов на квадратный метр, тем человеку спокойнее.

– Сиракузовы! – Инга Сестрогоньевна уставилась на братьев. – Я к вам обращаюсь, остолопы!

Сиракузовы окаменели.

– Вот так! – Завуч указала на них пальцем. – Все вы должны вести себя так же. Как они. Все берем пример с Сиракузовых! Ясно?!

– Ясно, – нестройно ответили мы все.

И стали брать пример с Сиракузовых. Одубенели. Только слышно, как парты железные скрипят, натужный такой скрип, безнадежный.

– Вот и отлично, – хлопнула в ладоши Волошина. – Очень скоро Света приедет.

На самом деле, значит, Света, Костромина не обманула. Света. Светлая, значит.

– Если хоть один из вас… – Инга Сестрагоньевна обвела взглядом класс. – Если хоть один посмотрит на Свету неправильно…

Она сжала кулаки так сильно, что брызнула кровь. Два маленьких фонтанчика. Это тоже педагогическое умение – для того, чтобы кровь вот так брызнула, ее нужно долго концентрировать в кулаках, собирать со всего организма, создавать давление. Если вот я сейчас сожму кулаки, сорву кожу и мясо, никакая кровь не брызнет, так, немного засочится только, и все. А у Инги Сестрогоньевны здорово, точно помидоры раздавила. Чего уж говорить, Инга Сестрогоньевна заслуженный педагог, старый работник просвещения.

– Я думаю, мне не надо напоминать, что случается с теми, кто осмеливается смотреть на людей неправильно, – зловещим голосом сказала завуч. – Думаю, среди нас нет таких?

Мы недружно, но отрицательно промычали. Я вот вообще не мог представить себе такого.

– Я так и знала. Надеюсь, вы не разочаруете меня и весь педагогический коллектив. Кстати, у меня есть голографическая карта Светы, ознакомьтесь и запомните.

Волошина достала из сумочки футляр, вытряхнула из него голографическую картинку и запустила по рядам. Мы, конечно же, стали ее внимательнейшим образом рассматривать, Сиракузовы так и вообще сунулись в карточку вдвоем, громко стукнулись головами, замурчали, хотели друг на друга кинуться, но сразу замолчали. Потом Груббер, она уткнулась в карточку носом, мне показалось, что даже не столько уткнулась, сколько погрузилась туда и очень долго не хотела возвращаться, пришлось Инге Сестрогоньевне предупредительно кашлянуть.

После Груббер карточка прошла еще через несколько рук, так что ко мне она попала уже теплая, слегка поцарапанная и даже несколько помятая – Сиракузовы тискали ее, как ненормальные. Но стереоизображение все равно сохранилось, я особым образом скосил безрадостные свои глаза и увидел ее.

Свету.

Она шагнула мне навстречу, улыбнулась и помахала рукой. Красивая. Очень. Живая, мне даже показалось, что она не просто смотрит, а смотрит на меня, улыбается мне, как самому настоящему человеку…

– Поленов! – Костромина царапнула меня ногтем. – Ты что, Поленов, в аут вышел? Дай мне карточку!

Но я все смотрел. Смотрел в глаза Светы…

– Полено! – Костромина стукнула меня по голове. – Карточку гони!

Я передал фотографию, Костромина взяла бережно, кончиками пальцев, как настоящую старинную пластинку. Стала изучать. Я думал.

Света была похожа… Я не знаю, на кого. На человека, наверное, на нас не похожа совсем. Как будто светилась – недаром Света. И глаза другие. Спокойные, мягкие какие-то, песок из них не сыплется, как у нас…

Времена, конечно, меняются. Еще года три назад мы и подумать не могли о таком. О том, чтобы увидеть человека.

– Я же тебе говорила. – Костромина ткнула меня в плечо пальцем. – Я говорила, что она Света! Вот посмотри…

Но Сестрогоньевна уже рыкнула: «Передавайте карточку по рядам, Костромина, вы не одна такая…»

Кострома отдала карточку и молчала до самой перемены. А я все думал про Свету. Вернее, не про саму Свету, а про то, где она тут у нас расположится – у стены или у окна? Думал и не мог придумать никак, любое место мне казалось неправильным. И стулья, и столы, и окна у нас железные, и тяжелые лампы еще над головой – где здесь место для человека? Лампа может упасть на голову. Стальная парта слишком холодная. А в окна дует, этой зимой я построил флюгер из жести и приладил его к раме, и он крутился со свистом. Я уж не говорю про Сиракузвых, на них находит, иногда один стукает другого по голове железным стулом, редко, но все же. А если под чугунный стул попадет Света? У нее здоровье наверняка расстроится, она ведь человек. И действительно надо вести себя осторожнее, всякое лишнее движение может человека поранить…

Одним словом, мысли меня непривычно обуревали вплоть до самой перемены, и ничего я так и не надумал, только тошно от себя самого сделалось, от своей мощи бесполезной, бессмысленной, мерзкой.

На перемене мы обычно бродим по коридору. Или на подоконнике сидим. Или у стены стоим с кривыми рожами. Костромина потащилась к подоконнику, запрыгнула, достала из рюкзака термос, отхлебнула, зажмурилась к.б. от удовольствия.

– Ну как? – спросила она.

– Что как?

– Как тебе Света?

– Ничего.

Самый глупый ответ в истории, точно. Даже я это понял.

– Ничего?! – воскликнула Кострома к.б. разгневанно. – Она просто красавица! Ты видел, как на нее смотрели все остальные?!

Честно говоря, я не заметил чего-то особенного. Некоторые смотрели с интересом, кое-кто с испугом. Большинство, пожалуй, даже с испугом. Им столько рассказывали о людях, что люди стали для них легендой.

А еще я подумал, что времена изменились, причем кардинально изменились. Раньше на нас смотрели с ужасом, раньше мы были воплощением ночного кошмара. А теперь наоборот. И детей тоже теперь совсем не нами пугают…

Вообще-то, наверное, это ужасно, когда тебя боятся. Шарахаются, рассказывают про тебя страшные сказки. Противно.

– Хлебни. – Костромина сунула мне термос. – Это какао. Шоколад такой.

– Знаю. Зачем хлебнуть?

Кострома притопнула ногой. Я отпил, что делать?

Какао был горячий, больше ничего сказать не могу. Отхлебнул я хорошо. Вообще мы какао не пьем, зачем нам какао?

– Тебе Света хоть немного понравилась? – спросила Кострома осторожно.

– Понравилась? Наверное…

– Хорошо. Это очень хорошо, Поленов. Теперь скажи с воодушевлением.

– Зачем?

– Не рассуждай, а скажи. Скажи.

– Мне понравилась Света, – сказал я к.б. с воодушевлением.

– Нет. – Костромина со скрипом помотала головой. – Не так. Постарайся, приложи силы, вспомни Свету!

Я вспомнил Свету и сказал:

– Мне понравилась Света.

Так, как только мог, собрав волю и счастье и улыбнувшись.

– Сейчас меня стошнит… – сказала Костромина. – Ладно, над этим мы еще поработаем. Звонок, кажется.

Звонка еще не случилось, но мы все знали, что он сейчас зазвенит, – я почувствовал, как в предвкушении задрожали медные молоточки, а Костромина, кажется, электричество в проводах услышала, она говорила, что иногда его слышит. Впрочем, это она могла вполне и врать.

Звонок.

Он дребезжал долго, бесконечную минуту. Это чтобы дошло до каждого.

После перемены началась астрономия, нам рассказывали про космос. Это очень важно, астрономия у нас четыре раза в неделю. Потому что астрономия зовет в будущее. Затем литература. Она в будущее не зовет, но делает мир красивее. За литературой математика, она тоже полезна, она структурирует ум. Только я ее никак не понимаю, ни алгебру, ни геометрию, математика для меня запредельна. У Костроминой лучше, но тоже не шибко. Математика требует воображения, у нас этого воображения нет. Увы.

С математики я сбежал, ушел то есть, почему-то домой решил пойти, и так слишком много сегодня. Пересек школьный двор, остановился на спортплощадке. Согнул турник, разогнул турник. Завязал турник узлом, развязал турник узлом. Вот и вся тебе физкультура.

Остаток дня прошел незаметно. За окном лил дождь. Я включил телевизор и почти минуту и семнадцать секунд смотрел передачу про французских художников, про то, как они мучались от непризнанности, болели и умирали, и тот, кто дольше всех продержался, тот и получил все блага, художник Клод Моне. Все это я узнал за минуту семнадцать секунд, после чего в телевизоре щелкнул таймер и изображение на сегодня пропало.

Телевизор смотреть вредно, это знают все. Поэтому в каждом телевизоре есть таймер, который отключает прибор через пятнадцать минут. Вроде бы некоторые умеют перенастроить таймер, чтобы показывало не пятнадцать минут в день, а полчаса и больше. Но я не знаю как.

После телевизора я не делал ничего, сидел у окна, ждал, когда стемнеет окончательно. Когда стемнело, я зажег масляную горелку. Вообще-то хотел зажечь самодельную свечку, но она загорелась неправильно, не горела, а взрывалась, разбрасывая по сторонам парафиновые ошметки и куски горящего фитиля. Это уже третья свечка, которую я сделал, и третья, которая не горела. Свечку я хотел к Новому году смастерить, Костроминой в подарок. Разноцветную, с блестками, чтобы уют создавала, чтобы по-настоящему. Но никак не получалось подобрать состав парафина, каждый раз свечки взрывались и брызгались, хотя все было и по рецепту.