— Оно превосходно, вы не находите?
Мне доставляло удовольствие его поддразнивать. Представления обо всем у него были застывшими, как камни, оправленные в золото. Он ответил так, как я, в общем-то, и предполагала:
— Но такое одеяние неприлично, мадам!
— А вы полагаете, что я должна скакать чуть не сорок лиг в сорочке? Или, может быть, в холщовых панталонах?
— Да нет… но я… то есть…
Людовик смешался.
— Мне их сшили специально. Для выездов на охоту. Мы в Аквитании обожаем охоты.
— Но это как-то неподобающе. Наши придворные дамы в Париже пришли бы в ужас, если бы им предложили надеть такое.
— Парижская дама не пришла бы от него в ужас, если бы ей пришлось бежать, спасая свою жизнь, да еще пересаживаться с одного неуклюжего животного на другое! Разве у вас женщины не ездят на охоту? Мне, вероятно, надо будет просветить их насчет практичности такого одеяния.
— Ничего подобного вы не сделаете. Это потрясет мою матушку.
— Да отчего же?
Людовик покачал головой, не желая пускаться в объяснения. Он не видел в том нужды, он хотел лишь добиться от меня покорности.
— Вы моя жена, и вы больше не станете это надевать.
На его лице появилось нелюбезное выражение, напряженное, едва ли не злобное.
Не стану? Будто я, герцогиня Аквитанская, не знаю сама, как мне себя вести, как преподносить себя.
— Право?
Только это я и хотела ему сказать. И тут же поняла, что слишком утомлена и не в силах долго спорить с этим человеком, который едва владеет собой — настолько растерян. Если б в этот миг перед ним разверзся пол — уверена, он охотно прыгнул бы в бездну. Я обернулась и увидела на личике Аэлиты хитрую усмешку. Нельзя было дольше унижать супруга. Скоро он многое поймет и смирится с моими привычками. Сжалившись над ним, я скрыла раздражающее взор одеяние под накидкой. Но дальше этой уступки не пошла.
— Должна сообщить вам, господин мой: это одеяние я снова надену завтра, когда мы отправимся дальше, в Пуатье. Вы не можете мне этого запретить.
— Но ведь я ваш муж.
Ответ был прямым до грубости.
— А я ваша жена.
— Вы дали клятву повиноваться мне.
— Но вы не станете распоряжаться, какие одежды мне надевать, а какие нет. Уж тем более тогда, когда они скрыты юбками от любых нескромных взоров. Это мог увидеть только мужчина, который вторгся в мою опочивальню без приглашения в то время, когда я — после такого-то, дня! — могла рассчитывать на некоторое уединение!
Это был великолепный выпад.
— Насколько я понимаю, — продолжила я прежде, чем Людовик успел перевести дыхание, — завтра нам предстоит снова покрыть большое расстояние. Я буду скакать рядом с вами, господин мой, но моему телу необходима защита.
— Как вам угодно, мадам. — Он сердито сверкнул глазами, но победа все же осталась за мной. Голос Людовика был таким же напряженным, как и мышцы его шеи и плеч. — Советую вам отдохнуть хорошенько. Вы, должно быть, совсем без сил. А завтра мы выезжаем поутру. — Щеки его вновь окрасились румянцем. — Я не стану более претендовать на ваше внимание. Эту ночь вы проведете вместе с сестрой.
Потребовалась целая минута, пока до меня дошел смысл его слов.
— Вы не останетесь со мной?
— Мне необходимо помолиться, госпожа моя. — Это снова прозвучало почти упреком, словно я заботилась лишь о себе и ни о чем другом. — О здравии моего отца короля. О благополучии нашего путешествия. Архиепископ Сюжер уже ожидает меня в часовне.
Я оделась бронею достоинства и плотнее завернулась в накидку. Так он не собирается провести брачную ночь со мной… Горечь и разочарование слились во вспышку гнева, которую я подавила с немалым трудом.
— Разумеется, вам необходимо помолиться, — бросила я ему. — Нельзя заставлять ждать ни Бога, ни аббата.
Людовик пропустил мимо ушей мои колкости. Поклонился и вышел из комнаты. Мне даже показалось, что он испытал облегчение, сбежав от меня.
Вода в бадье уже остывала, когда я погрузилась в нее по самый подбородок, а невеселые мысли не оставляли меня. Несмотря на удовлетворение в споре по вопросу о том, какую одежду мне носить, я пыталась отгадать загадку: отчего принц отвергает меня? Была уязвлена моя гордость, самый факт его отказа возмущал меня — разве у меня в роду не было бесконечной череды гордых женщин? А себя я считала не последней среди них. Разве в них не отражались мои совершенства? В моей крови горел их огонь. Мое самоуважение основывалось во многом на их понимании того, как следует и как не следует поступать. Их призраки преследовали меня, с самого детства я слышала легенды об их деяниях.
И что бы они сказали, видя, как смиренно я переношу отсутствие Людовика? Уж наверняка мои бабушки и прапрабабушки призвали бы меня к ответу!
Такие, например, как Филиппа, бабушка с отцовской стороны. Высокоумная и несгибаемая, она жила по твердым правилам долга, покорности воле Божией и не забывала о том почтении, которое полагалось ей как наследнице графства Тулузского. Сильная духом женщина — пусть мне и трудно примириться с тем, что свои последние дни она решила провести среди монахинь аббатства Фонтевро, оскорбляя слух Господа Бога своими молитвами о мести: девятый герцог, ее супруг и мой дед, открыто жил со своей любовницей под носом у Филиппы, в ее собственном дворце! Я бы не уступила поля битвы. Объявила бы войну своему пренебрегшему долгом супругу, который посмел унизить меня, и той выскочке-потаскушке, которая захватила себе мое ложе.
А может, и не объявила бы.
Ведь эта потаскушка, Данжероса, была моей бабушкой с материнской стороны. Будучи женой виконта де Шательро, она как-то увидела моего деда Гильома во всей красе: в кольчуге, при полном вооружении, — и влюбилась в него, погрузилась в эту любовь с головой, как ныряет в морские волны птица олуша у берегов близ Бордо. Гильом тоже влюбился в нее, да так, что взял и похитил ее прямо из опочивальни (против чего Данжероса ничуть не возражала), увез в свой дворец в Пуатье, а там поселил в только что построенной башне Мобержон. Они предались безумствам любви и не делали тайны из своей греховной связи. Данжероса лишь гордо вскидывала голову, когда весь свет осуждал ее, а герцог Гильом велел нарисовать портрет дамы сердца на лицевой стороне своего щита. Он хвастал тем, что таково его желание — идти на битву, неся ее изображение, как она столь часто и охотно несла на ложе груз его тела.
Шутка в дурном тоне. Дедушка просто обожал грубоватый юмор.
Ни разу не пожалела Данжероса о своем выборе. Она была наложницей деда до самой его смерти и умела добиться от своего непредсказуемого любовника относительной верности, ибо воля у нее была железная, к тому же хитростью она обладала просто страшной. Раз уж она не могла заполучить герцога Гильома на свое ложе законным путем — пусть тогда ее дочь получит в мужья сына Гильома. Так дочь Данжеросы, Аэнора, была просватана за моего отца. Если угодно, Данжероса устроила семейный брак.