Читать интересную книгу Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

За окном снова шел снег и опускался на крышу желтого такси, стоящего у тротуара. Водителя не было, и, глядя на мащигу, я почему-то подумал, что ведь такси может стать на какое-то время моим домом, моей крепостью, моим последним оплотом. Когда совершенно негде станет жить, хорошо иметь хотя бы такой последний оплот. Сесть рядом с водилой и сказать ему: вперед, командир… только вот ехать некуда. Нет, можно, конечно, зарулить к кому-нибудь из приятелей, ну а что там, собственно, делать? Водку пить и жаловаться на жизнь? Кстати, о водке.

Народу в кафе было мало: я да парочка в дальнем угу. Тихо играла музыка. Позвонить бы Рашиду или Косте и подмениться, но я был еще слишком трезв для такого звонка. Можно сказать, я был совершенно трезв. И с этим пора было кончать.

Я подозвал официантку, заказал самую дешевую бутылку водки и мало-мальский салат. Плюс две «Балтики-девятки», чтобы уж замутнеться как надо. О засосах я старался не думать, но все равно они были в каждой мысли, в каждом моем вдохе, – и засосы, и тот, кто за ними стоит. А мысль о Митино нависала над головой, как ночная осенняя мгла. Но она мигом исчезла, стоило только официантке принести мой заказ. Выглядел заказ неважно, особенно мутная желтоватая этикетка на бутылке, а уж про блюдечко капусты, в которой были прикопаны остатки яблока, и говорить не приходится. Еще там был хлеб в пластмассовой кювете и вилка с разнообразно загнутыми зубьями, напоминавшая недораспустившийся цветок.

Кое-как расставив все это передо мной, официантка злобно оглядела содеянное и ушла, держа в одной руке поднос, а в другой – четыре пустые бутылки из-под пива. Я хотел втихаря вынести их в сумке, сдать и купить пачку сигарет, но теперь уже было поздно. А, все теперь поздно.

Я всегда знал, что мне не удержать тебя – это была ужасная истина, и она открылась мне сразу, с первых же дней нашего с тобой знакомства. Потому что мне нечего было тебе предложить – тут уж ничего не попишешь. Деньги? У меня их не было. Таланты-расталанты? У меня и этого не было, но даже если бы и было, мало кому удавалось с их помощью кого-то удержать надолго возле себя. Потому что талант отвлекает все твои силы и нужно заниматься им, только им, иначе он вылетит в трубу, и ты никогда этого не простишь ни себе, ни той, из-за которой все пошло прахом. Единственным, что могло сдерживать твой уход, была постель, где я старался изо всех сил, не зная ни стыда, ни совести, ни устали, ни продыха, но слишком долго на этом не продержишься, потому что обязательно найдется кто-то более крепкий на передок, у кого и фантазии окажется побольше, и член послаще, и далее по списку. Это лишь вопрос времени.

Любовь? Да, это, конечно же, аргумент, но вот беда – мы слишком по-разному ее понимали, а об этом я не хотел даже думать посреди этой забегаловки, потому что…

Не ко времени зазвонил мобильный. На нем оставалось чуть больше доллара, и если это звонок с обычного телефона, то я останусь без связи. Денег почти не было. Определитель ничего не определил.

– Алло! – раздался смутно знакомый голос.

– Слушаю, – смиренно ответил я.

– Ты, Андрюх? – Это был Ганс. – Здорово! Ты где?

Был соблазн слукавить, но я подумал-подумал, глядя на полный стакан, и сказал чистую правду.

– Так мы щас подтянемся, Андрюх. Жди.

Стакан приятно оттягивал руку. Вот сейчас выпью – и дальше закрутится наш сюжет.

Глава 11

Они поставили лайбу прямо под окна кафе, где я коротал это серенькое утро, и вышли – трое, а водила по обыкновению остался в машине. Я узнал «Понтиак» Хольского, целый и невредимый, без единой царапины – стало быть, в аварию Валерий Ильич попал на какой-то другой машине. Откуда бы ей взяться? И там, дальше за «Понтиаком», в асфальтовой дали Дмитровского шоссе испускало ультрафиолет слабое зимнее солнце, на которое хорошо таращиться после стакана водяры, мысленно нежась в его лучах.

Все трое были одеты с иголочки, особенно Ганс: черный строгий пальтуган поверх костюма, белое кашне поверх воротника, очки, перчатки, сигарета в пальцах и дымок сигареты поверх всего. Путаясь в полах пальто, он пересек зал и молча подсел за мой столик. Что-то показал на пальцах бармену. Белобрысые шумно расселись за стойкой. Все они были сегодня какие-то уж слишком нарядные, начищенные, выбритые, или это мне так казалось после бессонной ночи?

– С утреца пораньше? – Ганс кивнул на мои бутылки и сиротливый стакан. – Мне бы конверт, Андрюх. Который ты нарыл на даче Валерия Ильича. Ты ведь его нарыл?

Официантка принесла крохотную чашку кофе на огромном подносе. Так, должно быть, выглядит из космоса отдельно взятая личность. Ганс сделал глоток, поморщился и вопросительно поглядел на меня.

– А что с Хольским? – спросил я.

– С Хольским? А что с Хольским? – Он выудил из кармана сигаретницу, открыл ее (тихий мелодичный звон) и достал сигарку. Закурил, клоня голову набок. – Приболел, правда, малость Валера, ну да пройдет. Машину вот нам дал покататься. Передает тебе привет и просит отдать конвертик. Или, хочешь, я тебя с ним по мобиле свяжу?

Ганс по обыкновению слегка давил, однако проскальзывала в его речи одна не свойственная ему штука. Он боялся, что я не отдам конверта. Потому что он хорошо меня знал. Знал, что, если найдет коса на камень, ему ни хрена может не обломиться. Но мне уже не нужен был оригинал, да и не придавал я этой теме большого значения. А вот Ганс, похоже, придавал.

– Он в хорошем месте, Андрюх, в закрытом пансионате, там его быстро починят, – говорил он про Хольского. – Ну, чего ему в общей палате валяться, сам посуди. Вот мы его и перевезли.

– Так он попал в аварию или не попал? – спросил я.

– В аварию? – У Ганса появилась привычка переспрашивать последнюю фразу. Наверное, чтобы успеть обдумать ответ. – Это смотря что называть аварией, Андрюх. Падение с железнодорожного моста – это авария или не авария?

– Он с моста упал?

– Ну да. Не сам, правда… – Ганс сделал еще глоток кофе. – Какие-то нехорошие прохожие ему в этом помогли. Чего-то они от него хотели, но не добились, вот и отправили в полет. Видал фильм «Полет навигатора»?.. Я думаю, ты догадываешься, чего они от него хотели. И я того же хочу. Где конверт? Давай допивай и поехали. Или с собой бери.

Я подумал-подумал и выложил на стол жетон от камеры хранения.

– Это Павелецкий вокзал. Там пара кирпичей в сумке, контейнер и пистолет.

– Кирпичей? – Ганс удивился. – Каких кирпичей?

– Два силикатных кирпича для весу. Больше ничего подходящего не было под рукой.

– О’кей! – сказал Ганс, забирая жетон и меняя тему: – Как вообще-то дела, Андрюх? Что в институте? Как личная жизнь? Какие перспективы?

– Все нормально. – Я снова наливал себе водки. – Бухнешь со мной?

– Не, Андрюх, я пас. – Ганс закурил, с брезгливостью взял бутылку за горлышко и покачал из стороны в сторону. На внутренних стенках появились и начали медленно сползать вниз масляные подтеки. Нефть и опилки – вот исходное сырье для водочки, какую я сейчас пил. Это, конечно, напиток для камикадзе, но на другую денег не было.

– А с Хольским повидаться-то можно?

– С Хольским? Легко. Но немножко позже, о’кей? – Он встал, стоя допил кофе и протянул мне руку. – Будь на связи, Андрюх, не пропадай. Мало ли что. В крайнем случае где тебя можно найти?

– Ну так в общаге, – осторожно сказал я.

– В общаге? А там, Андрюх, говорят, что тебя из института исключили и из общежития выселили. Такая у меня информация. – Он курил и, слегка улыбаясь, глядел мне в переносицу. – Короче, ты давай не теряйся. Чтобы не пришлось тебя искать через Институт картографии, о’кей? Зачем нам такая головная боль? Удачи!

Проходя мимо стойки, он рассчитался за кофе и о чем-то тихо переговорил со своими. Белобрысые шумно стали соскакивать с кожаных крутящихся табуретов. Через минуту все трое сели в машину и уехали. На всякий случай я записал номер «Понтиака» и махнул еще полстакана. Раскололся ли Хольский насчет квартиры в Бирюлево? Трудно сказать. Зато решилась проблема конверта, а баба с возу – кобыле легче. Будь я каким-нибудь детективом, я взял бы сейчас машину и проследил за «Понтиаком», а еще лучше было бы начинить его микрофонами и подслушать их разговоры. Выяснить местоположение Хольского, поехать туда и освободить. Почему-то мне казалось, что его там пытают. Вырубить белобрысых я бы, пожалуй, смог – не сейчас, конечно, а по трезвяни, – ну и Ганса с ними заодно. Он никогда не был хорошим бойцом – так, один ливер и понты.

Эх, блин! Как там у Некрасова: «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано…» Сижу и бухаю вместо того, чтобы что-то делать.

И тут я вдруг снова подумал про ту красную «Мазду», и про засосы, и как-то особенно ясно почувствовал, что все это происходит со мной. До этого сидел в кафе будто бы мой синоним, а теперь это был именно я. Как же так, Анечка, как же ты могла? Не хотелось думать об этом, да я и не думал, он сам шел сквозь меня – этот поток настоящей скорби, настоящего горя. Да, для меня это было горем, хотя, наверное, тот же Ганс, окажись он в подобной ситуации, не придал бы ей особого значения. Ответил бы тем же – и все дела. Но я-то был другим, во мне было чрезвычайно развито чувство драмы, и пустяк для кого-то был иной раз бедой для меня. Это причиняло мне по жизни много мучений, ну а что поделаешь? Я, конечно, скрывал это за маской этакого кренделя-которому-все-по-барабану, многие меня таким и считали, но я-то другой. И иногда я думал, что Хемингуэй, всю жизнь проживший в плену похожего противоречия, застрелился еще и потому, что конфликт между собой настоящим: тонким, переживающим, мнительным, ранимым – и тем воякой-боксером-рыбаком-охотником, каким он слыл в легенде о Хэме, достиг своего предела. Старый больной человек испугался не столько грядущей немощи, сколько прижизненного разрушения мифа, без которого не только жизнь не в жизнь, но уже и смерть не в смерть. Литература – это такая игра, которая из настоящих людей делает ненастоящих.