Значительно опаснее сведения, получаемые от европейцев. Они к помощи пальцев не прибегают, они все еще «очень хорошо помнят», а так как они сами прошли уже дороги, о которых их спрашивают, или путешествовали также по неизвестным нам странам, то все они придерживаются такого мнения, что пройти по этим дорогам почти невозможно и для преодоления всех опасностей пути потребуется бесстрашие полноценных мужчин, а лучше вообще отказаться от путешествия.
Я хорошо помню совет одного специалиста по Афганистану, к которому я обратился за консультацией. Это было в дни моей молодости, когда я собирался путешествовать по Афганистану. Мне он вообще не ответил, а моему отцу написал, что проще и значительно удобнее будет для всех участвующих, если я покончу жизнь самоубийством в Австрии. Я же, вопреки мрачным предсказаниям, провел в Афганистане один из лучших периодов моей жизни, а трогательное гостеприимство горцев этой страны во многом способствовало тому, что я полюбил Азию и ее народы.
Я уже упоминал, что храбрость наших носильщиков таяла по мере приближения к местечку Иунбези. В этом местечке должно выясниться, сможем ли мы переправиться через реку Дуд-Коси по мосту, который обычно к этому времени смывает течением, или нам придется пройти севернее, через неприятный перевал высотой 4300 метров. Оба варианта казались носильщикам не очень заманчивыми.
В Катманду доверенный носильщиков подписал от их имени соглашение, по которому они обязались доставить наш груз в течение 18 дней в Намче-Базар. Они, конечно, знали о предстоящих трудностях пути. Правда, следует учесть, что тогда в Катманду было тепло, а соглашением предусматривалось хорошее материальное вознаграждение: зачем же много думать о далеких перевалах? Мы весело пустились в путь.
Во время подъема от монастыря Сета до Иунбези у до сих пор здоровых носильщиков вдруг появились симптомы различных заболеваний. Не то, чтобы они бросили нас, нет, но нельзя было не заметить, что они шли за нами из последних сил. Это неожиданное изменение состояния здоровья носильщиков вызвало у нас тревогу.
Монастырь Сета находится в уединенном месте, на возвышенности, из него открывается широкий вид на окрестности. Мы, правда, не смогли воспользоваться этой возможностью, так как все время был такой сильный туман, что с трудом было видно идущего впереди.
В храме жила женщина с несколькими детьми. Прежний владелец храма и окружающих его полей несколько лет назад был убит.
Пазанг рассказал нам об этом с гордостью местного патриота, подобной той, которую обычно чувствуют жители улицы, ставшей известной как место преступления. «Здесь очень опасные люди», – добавил он.
На следующее утро мы долго поднимались по полого поднимающемуся гребню и только в середине дня увидели на перевале свежую травку альпийских лугов и горные цветочки.
Местные жители гоняли через перевал большие стада яков. Это очень трудная работа, потому что обычно голодные животные пытались полакомиться хорошей травой, и погонщики оглашали воздух отчаянными криками, звучащими примерно так: «Иеа, иеа». На некоторых животных надевали намордники из плетеного камыша, и они удрученно проходили мимо лакомой травы.
Носильщики, приближаясь к месту, где начинался опасный путь и где нужно было принять ответственное решение о дальнейшем пути к Иунбези, прилагали все усилия, чтобы иметь как можно более страдальческий вид и шли так медленно, что Сепп и я пришли на место задолго до них.
Иунбези – красивое место, на обратном пути оно мне очень понравилось, но сейчас выглядело недружелюбно и мало привлекательно.
В вопросах устройства ночлега мы всегда полагались на большой опыт шерпов: поэтому сейчас не знали, будем ночевать в храме, или нужно устанавливать палатки. Мы ожидали прихода шерпов в вестибюле храма, двор которого в момент нашего прихода, к нашей радости, оказался пустым. К сожалению, он стал быстро наполняться любопытными. Они пытливо смотрели нам в лица, а когда мы начали писать, громко засмеялись и не скупились на язвительные замечания. Мне это очень не понравилось.
Наконец, появилось несколько носильщиков и, конечно, не те, которые несли наши спальные мешки. Груз сложили во дворе, но никто не знал, что сейчас нужно делать. Я полагал, что Пазанг уже здесь или, по крайней мере, выслал вперед Аджибу для устройства ночлега. У меня появилась мысль, что Пазанг относится к своим обязанностям слишком поверхностно.
Пазанг и Гельмут с группой из шести шерпов-кули, несших наши деньги, пришли самыми последними.
Я пошел Пазангу навстречу и сказал ему:
– Это нехорошо, все шерпы идут одной группой, никто не следит за грузами. Это не хорошо.
Всегда, когда я спорил о чем-нибудь с Пазангом, я оказывался неправым. Так было и сейчас. Он смотрел на меня обиженно и зло:
– Ты не понимаешь, здесь очень опасная местность, убийства, ха? Я не мог бросить деньги, не мог оставить сагиба Гельмута одного, ха? Ты этого не понимаешь.
На обратном пути случилось так, что мы с Сеппом прошли одни всю эту долину, отмеченную Пазангом, как гнездо убийц. На берегу маленькой речки мы увидели старуху, моющую картофель. Она не выразила радости, когда мы ее сфотографировали. В это время к ней подошли два маленьких, крепких на вид парня, но и они не проявили желания убивать нас, а помогли женщине мыть картофель.
Возможно, что мы тогда разминулись с настоящими убийцами! Во всяком случае Пазанг, обиженный критикой его организаторских способностей, удалился. В это время все шире распространялась «болезнь» среди носильщиков. Стало известно, что мост через Дуд-Коси и Иунбези разрушен и непроходим. Следовательно, у нас был только один путь – через опасный перевал.
В начале отдыха староста группы кули и три его подопечных заявили, что они больны и хотят вернуться в Катманду. Вероятно, их можно будет заменить носильщиками из Иунбези.
Пазанг, все еще слегка обиженный, начал переговоры с местными жителями. Несколько женщин и детей согласились идти с нами.
Перед нами, тремя сагибами, теперь стояла задача – писать на родину первые (с момента действительного начала экспедиции) письма: возвращающиеся кули доставят их в Катманду.
Редко я был так убежден, что как писатель, имеющий печатные труды, так грубо ошибся в выборе своей профессии. Я просто не знал, что я должен писать: «До сих пор все шло хорошо, мы здоровы, часто идут дожди, много пиявок. Сердечный привет и всего хорошего…»
У меня было такое чувство, что за всю свою жизнь я пишу самые глупейшие письма.
А действительно, что можно было сказать? Большое решение лежало еще впереди, а я обладаю почти суеверной боязнью говорить уверенно перед решением задачи. Во всяком случае кули, решившие возвратиться, не стали мне симпатичнее от того, что мне пришлось писать письма.