А.К.: Ну, это понятно почему. Потому что ты либо описываешь жизнь со всеми реалиями, с названиями и так далее, либо ты описываешь союзписательскую херню, никакого отношения к жизни не имеющую, а придуманную особыми писательскими головами. Они хотели, чтобы все описывали союзписательскую херню.
Е.П.: То есть вымышленный мир, где какие-то вымышленные советские люди ходят не в рубашках таких-то или таких-то, а ходят в некой мистической вообще одежде советского человека. Ты прекрасно помнишь, как выглядела толпа в пятидесятых годах, — сейчас она резко отличается: это, во-первых и в-главных, серо-черный цвет, во-вторых, всё одинаковое, как форма. Вот сейчас, какая ни была бы жизнь отвратительная, но одно уж точно хорошо — разноцветье…
А.К.: Давай мы вернемся вот к чему. Итак, Вася стал стилягой. А как он стал стилягой? Я считаю, что в два этапа… Нет, в три. Первый этап — оркестр Олега Лундстрема, джаз репатриантов из Шанхая приехал в Казань. Вася их увидел — а музыку такую он уже слышал по радио, на пластинках довоенных — и тут он увидел, как выглядят люди, соответствующие этой музыке, причем это же были почти свои люди, русские. Ведь это же был не Дюк Эллингтон, про которого Вася уже что-нибудь, может, знал, имевший имя-прозвище Дюк — то есть «герцог» — за благородство, который, как известно, дважды не надевал один костюм, а костюмы шил исключительно на заказ у одного портного, а когда этот портной умер, он продолжал носить эти костюмы независимо от моды; и не красавец Каунт («граф») Бэйси в безумно дорогих шмотках! Нет, Вася увидел русских шанхайцев — да еще где? В Казани. Где они, будучи русскими людьми, уже вовсю жрали водку, а в залог, если не было денег, оставляли дорогие, но сношенные фирменные шмотки. И вот возникает история верблюжьего пальто, описанная Васей, — как он купил в комиссионке верблюжье американское пальто, которое сдал один из лундстремовских музыкантов, как доносил его до марлевого состояния и не хотел с ним расставаться…
Е.П.: Это первый этап?
А.К.: Да. Вася впервые увидел то, что из него сделало стилягу. Второй этап — когда он приехал в Ленинград. Все эти много раз описанные им ветры Невского проспекта, задувающие с Запада, да? А на самом деле он, будучи человеком талантливым, в Питере немедленно сошелся с такими же талантливыми молодыми людьми. Вот этот вошедший в историю детдом ахматовский… А они, в свою очередь, будучи талантливыми молодыми людьми, были обязательно, это неизбежно, питерскими стилягами. Это второй этап. Вася почувствовал нечто новое: ну, шанхайцы понятно, они приехали хрен его знает откуда, Шанхай, но вот он, Питер, русский город, Ленинград — а совершенно другая, не советская имеется жизнь, совершенно по-другому, не по-советски выглядят некоторые люди. И там, почти в это же время, формировался почти что вечный, в высоком смысле, Васин антипод — Бродский Иосиф Александрович.
Е.П.: Совершенно верно. Как раз я хотел сказать, что это был общий их стиль. Сейчас напечатаны мемуары одной итальянки, она жила в Венеции, очень интересные мемуары. Так она пишет, что так с ними со всеми, с питерскими гениями, и познакомилась, потому что она Иосифу Александровичу привезла две пары джинсов. И не любят, не любят вспоминать «ахматовские сироты» — впрочем, они, естественно, и это название не любят, ну, прошу прощения… Да, не любят вспоминать, что Иосиф Александрович имел в компании звание «гений комиссионок».
А.К.: И наш Василий Павлович не чужд был комиссионным магазинам. Его рассказ «Две шинели и Нос» — именно про то, как он в казанской комиссионке покупает пальто лундстремовского музыканта, американское верблюжье пальто, а потом, доносив его до рядна, в ленинградской комиссионке покупает пальто, сшитое из офицерского шинельного отреза… Ну, мы об этом еще вспомним. И третий этап — переезд в Москву и ЦДЛ. Три этапа — шанхайцы, питерская золотая литературно-художественно-невскопроспектная молодежь, переезд в Москву и ЦДЛ, «пестрый» буфет. В ЦДЛе, при всем том, что там сидел Суров, при всем том, что там витала…
Е.П.: Путаешь, не Суров, а Васильев там сидел.
А.К.: Суров.
Е.П.: Поэт?
А.К.: Драматург, критик Суров. Антисемит, который сидел и жидов считал. Как сосчитает, так стакан выпьет и еще злее станет.
Е.П.: Но был другой еще, про которого написано было: «Поэт горбат, стихи его горбаты. Кто виноват? Евреи виноваты». Это не про Сурова?
А.К.: Не знаю, про кого… Неважно, это не по теме. Итак, ЦДЛ, Центральный дом литераторов имени Фадеева, цитадель праведной идеологии и стукачества, и, как правильно заметил Василий Павлович, пахло там ссаками — от этих людей. Там бывали люди, которые считали, что чистить зубы — это антисоветский выпад. Но при этом бывал и Симонов с английской трубкой из огромной своей коллекции, с хорошим английским табачком, в куртке кожаной летной американской… А? «Над утлым носом нашей субмарины…» И Илья Григорьевич Эренбург редко, но бывал. И с трубочкой не хуже, чем у Симонова, а костюмчик-то просто сшит, извини за выражение, в Париже…
Е.П.: А другие борцы за мир? Не столь элегантные, но тоже хорошо одетые.
А.К.: А другие, как ты совершенно верно заметил, извини, почти процитировав мое сочинение «Подход Кристаповича», другие «борцы за мир» тоже не отставали. И таких борцов за мир там было немало. И они были отвратительны Васе, потому что, конечно, ничего общего, допустим, между советским агентом влияния Ильей Эренбургом, известнейшим агентом влияния, и примерно таким же Константином Симоновым — и Васей тогда быть не могло. А тут еще где-то и Полевой в приличном твидовом пиджачке, тоже пиджачок не из «Москвошвея», ты понимаешь…
Е.П.: Полевой? Не Катаев?
А.К.: Конечно, Катаев, это я заболтался. Полевой тут ни при чем, он потому у меня всплыл, что Катаева на «Юности» сменил… И ничто так не шло к английскому твиду Валентина Петровича, как золотая звезда Героя Соцтруда.
Е.П.: Это точно! Именно очень шла золотая звезда…
А.К.: А с такой золотой звездой на твиде бывал не только Катаев, а и Сергей Владимирович Михалков, царство ему небесное. Этого я сам несколько раз наблюдал, и по-другому, кроме как в дорогущих, первосортных, заоблачных английских твидовых пиджаках и с золотой звездой Героя Соцтруда, в другом виде он там, в ЦДЛе, не появлялся. Зайдет, возьмет коробку пирожных — и домой, через дорогу, на Воровского, то есть, конечно, на Поварскую… И вот Вася оказывается среди этих не худо одетых, но совершенно ему чуждых монстров, богатырей совписа. А с другой стороны — и ровесники Васины не отстают, шлюзы оттепелью открыты, пошли у них публикации, гонорары, заграничные поездки — ну, у кого больше, у кого меньше — появились соответствующие и возможности приодеться. А поскольку мы договорились, что всякий талантливый человек по-своему элегантен, стилен, то появились и чемпионы элегантности. Вот, пожалуйста, — Евгений Александрович Евтушенко. В этом случае, конечно, не столько об элегантности следует говорить, сколько об экстравагантности, но экстравагантности первосортной… А Андрей Андреевич Вознесенский! Человек, показавший всему СССР, что такое шейный платок! А Белла Ахатовна Ахмадулина в скромненьком черном платьице, которое вечно в моде и называется маленькое черное платье, в точно таком же платье, как Эдит Пиаф! А Евтушенко тогда все-таки еще стеснялся носить вышитые латиноамериканские рубахи, но он носил, например, темно-синий джентльменский костюм с ярко-алой подкладкой, что очень стильно, ничего не скажешь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});