Читать интересную книгу Методика обучения сольному пению - Валерий Петрухин

— А, босяки, я вам головы-то поотшибаю! А, где у меня ружьицо-то? Матвеюшка, где ружьицо-то?

Мы знали, что у Марусиных и в помине нет никакого «ружьица», но суетливо шарахнули через гнилую ограду, хрустнуло — и я шмякнулся на землю, рукой попав в бутылочные осколки… Тоня выковыривала их у меня булавкой, я то и дело целовал ее в ровный пробор склоненной над моей рукой головы, а она нарочно сердилась и говорила, что и так ничего не видно, а тут я еще мешаю ей дурацкими шуточками…

Было это или не было? Время рядом, струится антарктическим ветром воспоминаний, густеет иногда, спрессовывается в живую страстную соперницу сегодняшних минут — безразличных ко мне и уносящих в будущее или прошлое уже погасший хлопок калитки, блеклое постукивание каблуков Тони, ее коричневую куртку, уже почерневшую вдалеке, — как нам разобраться во всем этом, кому отдать предпочтение: выразительной яркости прошлого или ледяной печали настоящего?

Я вернулся в дом, к тусклому экрану телевизора, в дом, где столько лет жил счастливо, в дом, где прожила отведенное ей судьбой время моя любовь к этой худенькой девочке, чью жизнь уже оторвало от меня и уносит, как маленький островок, в бескрайнее море жизни.

Глава пятая

Я приехал в Алешинск туманным колючим утром. На квартире никого не застал. Алексей запаздывал, а Василек, как я понял, обследовав наш шкаф, укатил в отпуск.

Разбирая свои вещи, я подумал о том, что вот все мы трое, здесь живущих, родились и детство провели в деревне, а теперь переселились в город и уже обвыклись. Так уж, наверное, устроен человек, что привыкает ко всему, может корни где угодно пустить… Почему мы не остаемся там, где родились, где учились, впервые влюбились? Не только из-за новых впечатлений, а существует вне нас какая-то неодолимая сила, которая влечет, бросает в жизнь, как бросают ребенка в воду, чтобы он быстрее научился плавать… Вот я. Люблю свои родные пенаты, мало куда выезжал. И перед отъездом в Алешинск мне чудилось, что я попаду в шторм и вернусь домой истерзанным, полуживым. Так нет, как выразился бы Василек, мы на попутном ветре, и вроде небо чисто и штормов не предвидится. И уже родной дом не кажется обетованной землей… Да, в жизни происходит всякое, иной раз трудно понять тот или иной зигзаг судьбы. Мучило меня раньше: почему Тоня предпочла мне Пятакова, чем он лучше меня, чем привлек, поразил, очаровал какими-такими достоинствами? Когда мы любим или нас любят — вопросов таких не существует. Но вот мы оставлены, и начинается: а почему? а отчего? а по какой причине? Черт побери, я не хвастаюсь, но ведь Пятак как человек… ну значительно грубее, хам с девчонками, лежебока, для него весь смысл в жизни в том, что день прошел, и слава богу… За что можно его любить?

Ладно, сказал я себе примирительно, все эти размышления теперь ни к чему.

Прошло четыре дня. Занятия шли полным ходом, а Алексей продолжал филонить, вечерами одному было как-то не по себе, вспоминался Собакевич, его слепое лицо…

На лекциях я обычно сидел вместе с Петей Гориным, аккуратным беловолосым крупноглазым, он оказался чуть ли не земляком, из соседней области. И только раз — рядом с Башкирцевой. Вышло случайно: опоздал и сел на первое свободное место у входа. А когда поднял голову — косо падала рядом волна Катиных волос, из которых вынырнул хрустальный кораблик глаза и снова исчез.

Лекции по истории КПСС читала нам Татьяна Ильинична Бадеева, молодая женщина с как бы смущенными глазами, тонкими, абстрактно обозначенными губами; подпаленные рыжинкой волосы стекали на хрупкие плечи. Ребята уже острили по поводу ее чрезмерной учтивости со всеми без исключения, а девушкам она нравилась…

Буркнув Кате «здрасте!», я сделал вид, что увлечен рассказом Бадеевой о зарождении первых марксистских кружков в России и мне совершенно не важно, кто мой сосед. Но это с виду, а сам лихорадочно соображал, что бы такое — веское, значительное, яркое — сказать Кате. Может, сострить по поводу ее несбывшейся «угрозы» взять надо мной шефство?

Но Башкирцева опередила меня:

— Антон, у тебя запасного стержня не найдется? У меня паста кончилась.

С трепетом я принял на себя слабый свет ее глаз, теплых, ироничных, но еще будто не разбуженных; их сторожили симметричные дуги бровей.

— Стержня нет. Возьми мою ручку, я все равно не записываю.

— А вот это зря. Бадеева — умница. Так что конспект пригодится, пиши. Я у Вероники спрошу, у ней наверняка найдется, она запасливая.

Второй парой была история древнего мира. И тот, кто вводил нас в нее, был явным антиподом Бадеевой.

Август Викторович Ламашин источал здоровье и полноту жизни изо всех пор — нос-гурман, шумно вбирал в себя потоки воздуха, румяные щеки колыхались при резких движениях, круглые глубинные зрачки овальных глаз с наслаждением и живостью выглядывали из-под лихо загнутых ресниц; полновесный животик пока еще скромно прятался за вольно обвисшей рубашкой свободного покроя; Ламашин появлялся в аудитории, белозубо похохатывая (обычно кого-то из коллег оставляя за дверью: до этого шумно, сочно спорили), отпускал какую нибудь шуточку, адресованную всем, проходил мимо стульев и столов, иной раз замедляя шаг, рассматривая чью-то девичью красиво убранную головку — эту «слабиночку» мы сразу распознали.

Весьма часто Ламашин отвлекался от основной темы, бросал на полдороге древность и начинал сыпать шутками, прибаутками, вполне приличными, но смешными до коликов в животе анекдотами. Аудитория восхищенно гоготала.

Но странная вещь: с первых дней между Ламашиным и Башкирцевой (красавицей!) установились сложные отношения, которые то и дело обостряла сама же Катя. Иной раз после «отступления от темы» в установившейся тишине раздавался голос Башкирцевой — возбужденно-резкий, взлетающий вверх, как ракета. Она… критиковала Ламашина. Первое время Август Викторович почему-то не реагировал, но однажды, когда услышал от Башкирцевой в свой адрес: «Боже, какая пошлость!», — не утерпел, приподнялся (кровь бросилась в лицо) и прорычал:

— Башкирцева, вы ведете себя не умно!

И брови его, похожие на маленькие треуголки, сошлись над плоской переносицей.

— Вы так считаете, профессор? — откликнулась Катя.

Мы все притихли. Никто и в толк взять не мог, отчего Башкирцева так явно «нарывается»? Ведь интересно, весело проходит время, да не такие уж и пошлые анекдоты рассказывает Ламашин… Нет, ничего не понятно.

Пошла пикировка: Катя за словом в карман не лезла. И в какой-то миг, когда все могло окончиться взрывом, Ламашин все-таки сдержал себя. С достоинством Зевса он… покинул аудиторию. Тут все, не на шутку разгневанные, накинулись на Катю: «Ты зачем на человека бросаешься, что он тебе сделал? Больно умная? Не мешай другим! Нам Ламашин нравится».

Башкирцева с восторженно-бледным лицом поглядывала на всех и молчала.

— Теперь к декану пойдешь объясняться, — заметила наша староста Надежда Пустышева, девушка, не имеющая своего мнения, но зато четко исполнявшая чужие указания. — Сама себе неприятности ищешь, не пойму я тебя…

А во мне шевелилась беспокойная мысль: почему Ламашин сам ушел, а не выгнал вон строптивую наглую студентку?

Пошумели-пошумели да разошлись. Основы этнографии нам в тот день отменили — заболел Заломов, воздушный старичок без возраста, с паутинками на голове вместо волос.

Ветер рябил лужи, сырой воздух пах лекарствами; мы шли с Петром и обсуждали конфликт.

— Дело ясное, что дело темное, — Горин помахивал легким югославским дипломатом. — Что-то Башкирцева имеет против Ламашина, мне кажется, она его даже люто ненавидит.

— Так уж? — усомнился я, поправляя кепку, которую ветер норовил зашвырнуть в лужу.

— А ты повнимательней понаблюдай за ней, когда они сцепляются, — Петр усмехнулся каким-то своим мыслям. — Иной раз Башкирцева почти не владеет собой, хочет его побольнее задеть… А Ламашин, наоборот, сдерживает себя, пикирует с оглядкой, старается особо-то не лезть в бутылку… Мне думается, Башкирцева и Ламашин давно знакомы и вот эти подначки друг друга имеют давнюю историю. Не знаю, может, я ошибаюсь, — заключил никогда не настаивающий твердо на своем мнении осторожный Горин.

— Но, с другой стороны, — сказал я, обходя яму, в которой виднелась часть черной трубы, и таким образом отдаляясь от Горина, — Ламашин явно выпендривается перед девчонками: посмотрите, какой я умный, веселый, свойский, не зануда! А Катя его нарочно задирает… По-своему развенчивает, что ли.

— Может, и так, — легко согласился со мной Петр. — Ну, пока, до завтра.

Дверь мне открыл улыбающийся до ушей Яблонев. Мы соскучились друг по другу, и радость с обеих сторон была искренняя. Алексей рассказал, почему задержался:

— Директор нашей школы, скажу тебе, Антон, мужик исключительный, каких поискать! Воевал, на фронте обе руки потерял, но выучился в педагогическом… Протезы ему руки… то есть культи натирают, так он в школу без них. Но слушаются все его четко! Сами себе отметки ставили. Кто что заслужил. Бывалоча спросит: «Ну, Яблонев, как думаешь, что заслужил?» Выдавливаешь из себя: «Двойку, Петр Иванович». — «Совершенно справедливо оцениваешь свой ответ, хвалю. Поставь в журнал и дневник». Ну и выводишь собственной рукой две двойки: одну в классный журнал, другую в собственный дневник. И чтобы кто его обманул — ни-ни. Ни разу такого не было. А почему? Справедливый. Пацан из младшего класса подбежит: «Петр Иваныч, Колюня Верку за косу дергает. Я ему всыплю маненько?» — «Всыпь. Я разрешаю». Понял? Ну а в этом году у него несчастье произошло: дом сгорел. Ничего вынести не успели, он старуху-мать каким-то чудом выволок (загорелось ночью). Вот всем селом и строили ему… Конечно, и без меня могли бы спокойно обойтись, но, сам понимаешь, не мог я в стороне остаться. Петр Иваныч обрадовался, говорит: «Я знал, Леша, что в жизни ты пойдешь верным путем, не собьешься…» Я даже обнял его, не выдержал. Пусть до ста лет живет, нам такие мужики нужны, на них земля русская держится, верно я говорю?