Читать интересную книгу Война перед войной - Михаил Слинкин

Туалет оказался вонючим сортиром, засыпанным хлоркой, испарения которой тут же вызвали жжение в глазах и начали пропитывать больничную робу. Дмитрий постарался как можно быстрее покинуть заведение и в сопровождении часовых с винтовками наперевес поплелся к бассейну умываться. Больные расступались перед ним, замолкали и с нескрываемым любопытством рассматривали его, словно диковинного зверя, завезенного из далеких краев для потехи публики. Дмитрий молча умылся, стараясь не обращать внимания на окружающих, утерся полой рубашки и, закурив, уселся на край бассейна.

Спокойно покурить не удалось. Прибежала взволнованная Наргис и стала корить Дмитрия за самовольный уход из палаты:

— Тебе нельзя вставать с такой температурой. Если нужен туалет, то утка стоит под кроватью. Все остальное, что ты попросишь, принесет вестовой. У него есть и тазик, и кувшин для умывания.

«Это мы уже проходили», — подумал Дмитрий, вспомнив историю со льдом, но вслух сказал:

— Хорошо. Пусть принесет мне пепельницу в палату. А сама попроси главврача зайти ко мне. Если не будет соглашаться, соври что-нибудь. Ну, скажем, температура поднялась еще выше.

Наргис, продолжая с укором втолковывать Дмитрию, что во время болезни нужно слушаться врачей и строго следовать указаниям медперсонала, взяла его под руку и повела в палату. Дмитрий не сопротивлялся. Почувствовав ее маленькие ручки у себя на запястье и чуть выше локтевого сгиба, он испытал давно забытое теплое чувство от неожиданной близости красивой женщины, когда все существо наполняется предчувствием чего-то нового, еще не испытанного, вроде бы такого близкого, но все же почти недостижимого. Несмотря на то что Наргис сердилась, Дмитрий, желая продлить удовольствие, еле волочил ноги. Больные смотрели на него уже не с любопытством, а с завистью, а некоторые и с откровенной злобой.

В палате Наргис уложила Дмитрия на койку и попыталась укрыть его простыней. Дмитрий сопротивлялся: озноб ушел, вновь стало жарко. Несколько раз их руки встретились. Наргис, прежде всегда смотревшая прямо, вдруг опустила глаза, прикрыв их необыкновенно длинными ресницами. Дмитрий понял, что и она испытывает похожие чувства, как будто между ними возникает или уже возникло взаимное притяжение, появилось ниоткуда ощущение дружбы, предвестник неодолимого влечения и, возможно, любви.

Наргис ушла за главврачом. Тот не заставил себя долго ждать и вскоре появился в палате с прежним, мрачным выражением на лице: оттянул Дмитрию веки вниз, посмотрел ему в глаза, бросил взгляд на температурный лист и спросил, есть ли озноб. Дмитрий ответил, что нет, но некоторое время назад был, и довольно сильный.

Желая начать разговор по существу, Дмитрий пытался поймать взгляд главврача. Но тот, лишь один раз взглянув ему в глаза, проверяя, нет ли желтизны на белках, смотрел куда угодно, только не на больного. Дмитрий не стал ждать удобного момента и спросил прямо, зачем его так усиленно охраняют.

— Так распорядился начальник госпиталя, а он, в свою очередь, получил указание от генерала обеспечить вам полное спокойствие и безопасность, — ответил главврач, блуждая взглядом по длинному окну палаты.

— Ну, хорошо, пусть охраняют. Но зачем таскаться за мной с винтовками наперевес? Да, и этот соглядатай на балконе… Неужто вы думаете, что меня будут красть через окно, как истомившуюся взаперти луноликую красавицу в индийском фильме, — начал было горячиться Дмитрий, но тут же понял, что зря упомянул об индийском кино с его бесконечными любовными драмами.

Главврач напрягся, его смуглые скулы выпятились, на лысеющем черепе выступила испарина, а остановившийся на тумбочке взгляд стал еще мрачнее.

«Так вот оно что, — догадался Дмитрий. — Дал просвещенный человек волю молодой жене, не запер вовремя дома, разрешил ходить без чадры, а теперь жалеет о содеянном, страдает и мучается ревностью, боится, как бы не упорхнула птичка из семейной тюрьмы на волне революционной романтики». Вслух, однако, Дмитрий сказал:

— Снимите часового с балкона. Дайте команду остальным не ходить за мной по всякому поводу. Я ведь, кажется, не арестован, а только болен.

— Не могу, — ответил главврач. — Завтра будет начальник госпиталя. Вот к нему и обращайтесь. А я лишь выполняю приказ.

Все это было сказано не без злорадства. Не мог, да и не хотел, видимо, ревнивец сдерживать неприязнь к возможному сопернику.

«Похоже, — подумал Дмитрий, — проблема ревности, как следствие неравного брака, не знает ни границ, ни национальных и религиозных различий. Главное в ней не любовь, а чувство собственника. Сомневаться в том, что главврач по-своему, по-хозяйски, любит Наргис, — по меньшей мере глупо. Как ее можно не любить? Но любит ли его Наргис?»

Главврач вышел, что-то буркнув часовым. Дмитрий уже не сомневался, что именно просвещенный медик стал главным инициатором этого фарса с вооруженной охраной и соглядатаем на балконе, именно он подсказал начальнику госпиталя, как нужно трактовать указание Фарука обеспечить пациенту спокойствие и безопасность.

VIII

Прибежала запыхавшаяся Наргис. Глаза ее буквально светились радостью.

— Сейчас! Сейчас ты увидишь наших девушек из женской организации. Я пригласила их специально петь и танцевать.

Дмитрий был в недоумении: «Что это она выдумала? Какие девушки? Здесь, в госпитале? В Кандагаре?»

Но действительно в палату робко, бочком, зашли три девушки. Та, что повзрослее, лет двадцати, была даже в джинсах. Две другие, совсем еще девочки не старше пятнадцати-шестнадцати лет, были одеты в национальные костюмы, почти полностью повторявшие тот, который Дмитрий видел на девчушке, купленной самозваным арабом. Одна из девушек держала в руке бубен, а старшая прижимала к груди какой-то струнный инструмент. Все трое не сводили глаз с Дмитрия, хотя и явно стеснялись при этом. Даже очень смуглая кожа не могла скрыть стыдливый румянец, покрывавший их щеки. Похоже, что выступать перед незнакомым мужчиной было для них вторым решительным шагом после того, как они отказались от ношения чадры.

Наргис, поочередно указывая на девушек рукой, представила их. Старшую звали Йасамин, младших — Сосан и Бинавша.

«Вот так цветник, — подумал Дмитрий. — И в прямом, и в переносном смысле. Ведь Йасамин — это „жасмин“, а Сосан и Бинавша означают соответственно „лилия“ и „фиалка“».

Наргис шепнула им что-то ободряющее, и девушка в джинсах запела популярную в Афганистане песню:

Твои губы — цветок.Твой стан — цветок.Твоя рубаха — цветок…

И так далее, почти до бесконечности, до последнего ноготка и реснички любимого или любимой, ведь в языке дари нет грамматической категории рода.

Двух других девушек, застывших было в неподвижной созерцательности, Наргис легонько подтолкнула к центру палаты, и они начали танцевать, постепенно преодолевая смущение и все более отдаваясь танцу. Одна из них кружилась, притопывая ножкой, била в бубен, поднимая его над головой и откидываясь назад всем станом. Другая выстраивала более сложный рисунок танца движениями рук и поворотами головы. При этом каждое движение, каждый жест, очевидно, имели собственное значение, а все вместе, конечно же, посвящались любви и любимому, о несомненных достоинствах которого была сложена песня.

Дмитрий чувствовал себя неловко. Ему снова было жарко, и приходилось постоянно вытирать пот с лица застиранным госпитальным полотенцем. Сесть на край продавленной кровати он был не в состоянии, удалось лишь немного приподняться, подложив под спину вторую подушку. Кроме того, он невольно оказался в центре внимания — доброго и по большей части завистливого. Часовой на балконе, стоя у открытого окна, буквально окаменел от невиданного зрелища. Двое других, у дверей, сначала сдерживавшие напор больных, желавших послушать и, главное, посмотреть импровизированный концерт, все же сдались и первыми переступили порог палаты. За ними человек десять солдат в больничных робах сгрудились в углу, не сводя глаз с танцующих девушек. Те же, кому не удалось протиснуться внутрь, быстро сообразили, что на длинном балконе достаточно места, ринулись туда и выстроились вдоль открытых окон.

Песня закончилась, солдаты дружно захлопали в ладоши, выражая свой восторг. Йасамин запела еще одну песню, сопровождавшуюся танцами, наполнявшими палату мелодичным звоном серебряных украшений, потом еще одну… А завершили выступление девушки, спев хором только что появившийся революционный марш:

Да сгинут народа враги!Да здравствуют наши друзья!..

Когда девушки ушли, Наргис спросила Дмитрия:

— Тебе понравилось?

— Песни и танцы — очень, но то, что девушки выступали только для меня, — нет.