Читать интересную книгу Незваные гости - Эльза Триоле

Вернувшись из лагеря, Саша, бродя по улицам и не находя себе пристанища, встретил одного журналиста, отца своего соученика по лицею. Сын журналиста был убит, и, воспользовавшись волнением, охватившим при встрече с ним отца, к тому же еще и пьяного, Саша провел у него первую по возвращении ночь в Париже. Потом… Потом, чтобы тот оставил его у себя – идти-то ему было некуда! – Саше пришлось решиться на унизительное признание – рассказать, что его родители были заключены в лагерь, что прибалтийские бароны существовали только в его, Сашином, воображении и что ему теперь приходится скрываться. Ему ничего не оставалось, как признаться во всем человеку, который был ярым роялистом и антисемитом. Но у Саши не было выбора…

Первые дни он жил в постоянной тревоге: что, если старик его выдаст? Но тот его не выдал. Он был абсолютно одинок, убит горем и после смерти сына пил горькую. «Ты можешь остаться здесь», – сказал он в первый вечер и втолкнул Сашу в комнату, которая выходила во двор. Должно быть, там раньше жил его сын. В скромной квартирке царил чудовищный беспорядок, везде валялись окурки и пустые бутылки. Саша провел здесь долгие месяцы. Он научился пить. И работать за старика, который все больше и больше спивался, – его грозили выгнать из редакции. Потерять во время эвакуации жену, потом сына, погибшего на фронте, а теперь быть вынужденным работать в гнусной нацистской газетенке… от всего этого старик обезумел. Этот реакционер под носом у немцев скрывал еврея, родители которого были в концлагере, и делал он это скорее всего ради родителей, потому что сына он презирал и называл его не иначе, как паршивцем… Ирония заключалась в том, что этот антисемит и реакционер стал союзником преследуемых, тогда как преследуемый, Саша, стоял за преследователей. Когда старик встретил Сашу на Монмартре выпивающим в компании эсэсовцев, он выгнал его. Но Саша к тому времени нашел другое прибежище, да и Освобождение было уже близко.

После Освобождения дело могло обернуться для Саши скверно… Поступили обвинения бывших заключенных Сталага, находившихся там вместе с Сашей. Деятельность Саши в Париже во время оккупации оставалась неясной. Но судьба несчастных родителей, отравленных газом, охраняла их непутевого сына, обвинения разбивались об еврейскую фамилию – Розенцвейг – и душегубку. Саша переживал в это время приступы отчаяния, доходил до мысли о самоубийстве… Он был жестоко одинок. Гюи исчез где-то на полях битвы во Франции, банда «королевских молодчиков», и до войны не слишком дружная, теперь окончательно распалась – одни утихомирились, другие на время притаились.

Саша предложил свои услуги левой газете – старик научил его ремеслу журналиста, – и его приняли, чтобы помочь парню, родители которого были удушены в нацистском лагере. С течением времени и изменением обстоятельств он перешел в другие газеты, более доходные. Почему ему было этого не сделать, он ведь не был коммунистом. И «прогрессивным» его тоже нельзя было назвать. Ему поручили дневник происшествий, судебную хронику… И, наконец, он поступил в качестве светского хроникера в газету с большим тиражом. Он занимался remake'ом[22], историческими романами, используя светскую хронику. «Светская бригада»[23], – острил его зять, муж сестры Мишелины – Мишу. Мишу, вернувшись из южной зоны, заняла их старую квартиру и предложила Саше комнату для прислуги на шестом этаже, чтобы он не разорялся на номер в скверном отеле. Больше она ничего не могла для него сделать, у нее была семья: двое ребят и муж-ученый – сухой и сдержанный человек, у которого вовсе не было чувства долга в отношении родственников! Бюро из светлого дуба, которое продолжало стоять на своем месте в бывшей Сашиной комнате, было слишком велико для его теперешней норы, но туда перенесли его кровать, которая показалась ему еще более жесткой и неудобной, чем в былое время. Бюро из светлого дуба служило профессору, мужу Мишу, а над ним – над Сашиным бюро – висели теперь на стене вместо семейных портретов Маркс и Сталин. Но сейчас Саше и это было безразлично… Не то чтобы он их любил, коммунистов, просто ему было на них наплевать. Как и на все остальное. Слишком он много испытал. Когда профессор был в Сорбонне, в часы его лекций, Саша спускался к Мишу. Они усаживались в кухне за некрашеным столом, и Мишу приготовляла чай по-русски и гренки с вареньем. Маленькая, угловатая, чернявая Мишу стала большой полной женщиной. У нее была нечистая кожа, как у многих брюнеток, и всегда растрепанные волосы, словно она только что встала с постели. Ее голос стал походить на голос их покойной матери, хотя она произносила «р» на французский лад. Она так же, как и ее мать, верила, что дети считают ее своим лучшим другом, что они ей поверяют все свои тайны. Саша с удовольствием приходил к сестре на кухню, он теперь любил чай по-русски, холодные котлеты и голос Мишу с интонациями матери. В этой квартире, где он провел детство, хотя она была все такой же грязной и безобразной, он чувствовал себя почти дома. Это было что-то вроде родины, с тайной взаимосвязью между местом, вещами и человеком, который провел среди них все свое детство…

Дети Мишу – мальчик и девочка – бегали по Парижу, у них были друзья и интересы, о которых мать даже не подозревала. Племянник и племянница, росшие у Саши на глазах, не обращали на него никакого внимания: «Добрый день, дядя Саша, добрый вечер, дядя Саша»… Приходящая прислуга, которую Мишу посылала время от времени убирать у Саши, беспокоилась о детях, родившихся при ней. Она рассказывала «бедному мосье Саше» – она всегда называла его «бедный мосье Саша», – что в один прекрасный день мадам и мосье дождутся от детей неприятностей. Они не понимают, что делают, когда соглашаются, чтобы мальчики и девочки жили вместе в лагерях, покупают детям скутер и разрешают носиться на нем перед домом, по всему бульвару Распай, так что треск доносится до самого Лион-де-Бельфор! Даниэль правит, а Натали сидит сзади – Натали всего тринадцать лет, она ходит в шотландских штанах и черных чулках – настоящий клоун! И если бы еще все это делалось шито-крыто, но нет, безобразничают у всех на глазах, все их видят: жильцы, лавочники и уж, конечно, консьержка. Наверное, это дети сказали молодым людям из своей компании, что на шестом этаже, рядом с Сашей, есть свободные комнаты. Там уже начали ремонт. Прислуга выражала Саше соболезнование, что он не может воспользоваться освободившимися комнатами, там ему было бы так хорошо! Только одна эта женщина и жалела «бедного мосье Сашу». Она же занималась его бельем, гладила время от времени его пиджак из твида, фланелевые брюки и смокинг хорошего покроя, который для светского хроникера такой же рабочий инструмент, как скрипка для скрипача. Благодаря ее заботам, когда Саша появлялся в свете, у него был вовсе не жалкий вид; может быть, он был немного молчалив, немного желт из-за больной печени, но нисколько не жалок. А когда он выигрывал в клубе, к нему возвращалась его былая жизнерадостность. Саша жаловался и скрипел зубами только наедине с самим собой. «Да, – говорил он себе, особенно по утрам, когда его будил шум за стеной, – я не имею права даже на мизерную, но спокойную комнату для прислуги…» И жалобам не было конца.

Саша оценил своего умершего соседа только тогда, когда его потерял. Когда этот сосед был жив, он все равно шумел не больше, чем мертвец. Теперь, когда его не стало, Саша обнаружил, как тонка перегородка, отделявшая его от соседей. С тех пор как Саша работал в вечерней газете, он все чаще стал ходить в клуб, потому что мог сдавать свои заметки по утрам. Но теперь ему не помогало, что его образ жизни не совпадает с обычным: рядом шел ремонт, – рабочие, черт их возьми, стучали, пели, разговаривали, – и Саше все было слышно! Когда в полдень Саша выходил в коридор, он видел их в проеме снятой с петель двери – старик и его подручный, оба в одежде цвета извести, забрызганные белым по белому от головы до эспадрилий на ногах. Они сидели на ящике, зажав литр вина между коленями, и старательно жевали, высоко подняв локоть и держа наготове нож, которым по кусочку отрезали колбасу. От этого зрелища Саша чувствовал физическое недомогание: он был антирабочим, как другие бывают антисемитами.

Однажды Саша увидел в том же дверном проеме молодую парочку: девушку и юношу, которые любовались белыми стенами. На ней были балетные туфельки, лодочки без каблука, которые так идут очень молодым и очень стройным девушкам, в них все они выглядят моложе пятнадцати лет. Прямые волосы дождем падали на плечи, тоненькая талия, восхитительная грудь под тесно облегающей черной фуфайкой, – это был прелестный экземпляр ходячей модели 1950 года. Парня Саше не удалось разглядеть, он увидел только его большую руку на плече у девушки и широкую, крепкую спину.

В этот день, вернувшись домой, Саша, как только положил портфель, подошел к маленькому зеркалу: да-а-а… если так будет продолжаться, он скоро станет лысым. Волосы потускнели, и спереди в них появилась какая-то курчавость – наверное, именно эти и выпадут раньше других. Его прекрасные, такие большие, такие серые глаза налились кровью, да едва ли они и были еще серыми, большими и прекрасными. Он слишком часто пропускал стаканчик в баре, держал спиртное и дома и тоже выпивал по стаканчику, приходя и уходя, – это отмечало время. Если бы хватило денег, он постепенно спился бы, хроническое безденежье в этом смысле было полезно. Саше вовсе не хотелось умереть от цирроза печени, и он предпочел бы не пить. Если бы Мишу не была, как всегда, растяпой, она познакомила бы его со своей лучшей подругой, весьма состоятельной вдовой фармацевта… Саша не видел другого выхода, кроме женитьбы на деньгах, но при такой морде с этим надо было торопиться. Он проводил ночи в клубе не потому, что питал иллюзии насчет подобного способа выйти из затруднения, наоборот, если бы не проигрыши, он жил бы безбедно. Саша был силен в бридже и покере, но любил только баккара, а игрой в баккара не прокормишься. Но ему нравилась лихорадочная атмосфера игры…