Хоть я пытался как можно больше отстраниться от происходящего, оно смущало меня все сильнее и сильнее. Сперва я злился на собственные чувства, но вдруг, определив источник раздражения, понял, что чувства мудрее, чем разум. Ибо мы, повторюсь, пустили к себе группу простонародья. Возможно, они прошли в кормовую часть корабля с теми же мыслями, что и некоторые ваши посетители, которые якобы жаждут увидеть Каналетто[13], а на самом деле рвутся посмотреть, как живут знатные люди. Хотя надеюсь, конечно, что все наши гости и в самом деле хотели помолиться. Наверняка этой несчастной бледной девочке негде искать утешения, кроме как в религии. И кто же осмелится отнять у бедняжки последнюю надежду? Возможно, дешевый спектакль нашего проповедника и его Магдалины не помешал ей вознести мольбы к воображаемому Богу, но что подумали ее простые, честные спутники? Боюсь, их почтение к высшему обществу в этот вечер сильно пошатнулось.
Андерсон и в самом деле ненавидит церковь! И его отношение действует на всех окружающих. Он не отдает никаких приказов, но все знают, как капитан обращается с подчиненным, посмевшим не разделить его нелюбовь. Только мистер Саммерс да долговязый армейский офицер, мистер Олдмедоу, пришли в пассажирский салон. А почему там был я – вы знаете. Не желаю поддерживать тиранов!
Под конец проповеди я сделал главное открытие сегодняшнего вечера, по-новому осветившее ситуацию. Когда я впервые заметил, как размалеванное лицо нашей актрисы притягивает взгляд преподобного, я решил, что он испытывает неприязнь, смешанную, возможно, с невольным подъемом – неким порывом желания, или даже похоти, который опытная распутница вызывает не столько в разуме, сколько в теле мужчины, изо всех сил демонстрируя, что она доступна. Но вскоре я понял, что дело обстоит совсем иначе. Мистер Колли никогда не бывал в театре! Страшно подумать, до чего он может докатиться на пути в свою отдаленную епархию, от театра до maison d’occasion[14]? В его книгах говорилось о раскрашенных женщинах, которые собственными ногами сходят в ад, но не давалось совета о том, как узнать этих женщин при свете свечи! Он принял мисс Брокльбанк за ту, кого она играла! Их словно бы связали цепью из побрякушек. В какой-то момент, произнеся слово «господа», он повернулся к ней и продолжил: «…и даже дамы, как бы хороши они ни были», после чего проповедь полилась дальше. Из-под шляпки мисс Грэнхем донеслось шипение, а Саммерс заерзал на стуле.
Наконец все было кончено. Раздраженный и недовольный, несмотря на отсутствие качки, я вернулся в каюту, чтобы сделать эту запись. Даже не знаю, что со мной творится. И пишу как-то кисло, и сам закис, вот и все.
(17)
По-моему, уже семнадцатый. Хотя какая разница. Мне опять плохо – колики. О, Нельсон, Нельсон, как же удалось тебе прожить так долго и умереть не от морской болезни, а куда менее мучительной смертью – от руки врага?!
(?)
Я снова на ногах – бледный, вялый, чуть живой. Но, несмотря ни на что, до конца плавания, кажется, дотяну.
Это я писал вчера. Записи стали короткими, как главы из произведений мистера Стерна[15]! Впрочем, есть одно забавное обстоятельство, с которым я хотел бы ознакомить вашу светлость. В самый разгар болезни, как раз перед тем, как я собирался принять очередную дозу маковой настойки, в дверь робко постучали.
– Кто там? – простонал я.
– Это я, мистер Тальбот, сэр, – ответил застенчивый голос. – Мистер Колли, сэр. Помните – преподобный Джеймс Колли? К вашим услугам, сэр.
Не столько разум, сколько везение натолкнуло меня на единственный верный ответ, позволивший мне от него отделаться.
– Оставьте меня, прошу вас! – Я осекся, пережидая сильный спазм. – Я молюсь!
То ли почтение к молитве, то ли приход Виллера с настойкой заставили пастора убраться прочь. Добрая порция лекарства тут же свалила меня. И все-таки я смутно помню, как время от времени, открывая глаза, видел над собой нелепое лицо Колли – странную ошибку природы. Бог знает, когда это было – если было вообще! Но теперь, когда я на ногах – пусть и очень слаб, у него не хватит нахальства сюда сунуться.
Сны, которые навевает настойка Виллера, похоже, объясняются содержащимся в ней опием. Передо мной проплывало множество лиц, так что не исключено, что лицо Колли было просто одним из мутных видений. Настойчивей всех меня преследовала бледная переселенка – надеюсь, на самом деле с ней все хорошо. Щеки у нее провалились так, что под скулами чернели квадратные дыры – ничто и никогда не пугало меня столь сильно, как эти дыры и темнота, которая шевелилась в них, когда несчастная поворачивала голову. Даже не могу описать, как это тяжко. Бессильный гнев наполнял меня, когда я вспоминал жалкий фарс, именуемый службой, на который привел ее муж. Так или иначе, а сегодня я почти пришел в себя и гоню нездоровые мысли. Мы идем почти так же быстро, как я выздоравливаю. Хотя воздух стал более жарким и влажным, меня больше не бросает в пот от топота мистера Преттимена. Он прохаживается по шканцам с мушкетом, который одолжил у пропойцы-художника, и с помощью этого древнего оружия хочет напоказ застрелить альбатроса, несмотря на мистера Брокльбанка, мистера Кольриджа и все суеверия на свете! Живой пример того, сколь иррационален может быть философ-рационалист.
(23)
Думаю, что двадцать третий. Саммерс собирается поучить меня названиям основных частей такелажа. Я, в свою очередь, намереваюсь удивить его сухопутными знаниями, почерпнутыми из книг, о которых он даже не слыхал! И угостить вашу светлость некоторыми перлами флотского жаргона, потому что я уже начал, пусть и не очень бегло, на нем разговаривать! Как жаль, что этот выразительный язык так мало используется в литературе!
(27)
Способен ли человек всегда сохранять трезвую голову?.. В этой влажной жаре… Речь о Зенобии. Замечали вы когда-нибудь, ваша светлость… Да о чем я? Конечно, да! Всем известна истинная, доказанная и несомненная связь между красотой женщины и крепостью выпитого! После третьего стакана лет двадцать испарились с лица прелестницы, как снег на солнце! Добавим сюда же морские плавания – особенно наше, которое не спеша несет нас сквозь тропики и не может не отражаться на мужском здоровье, о чем неоднократно говорилось в заумных профессиональных книгах – медицинских, разумеется, – но не попадалось мне в рамках обычного образования, разве что у Марциала[16] – но у меня нет его с собой. Или у Феокрита[17]? Помните – полдень, летняя жара, τόν Πάνα δεδοίκαμες[18]. Да, не исключено, что тут замешан Пан или его морской собрат! Хотя морские боги и нимфы – существа холодные. А у этой женщины внешность яркая, требовательная – не зря она так красится! Мы сталкиваемся друг с другом снова и снова. Как тут избежать?.. Нет, повторюсь: все это просто безумие, тропическая лихорадка, бред! Но теперь, тропической ночью, стоя у фальшборта и глядя на запутавшиеся в парусах звезды, я чувствую, как понижаю голос, произнося ее имя, и понимаю, что схожу с ума – почему, ну почему ее едва прикрытая грудь волнуется сильней, чем сияющая под нами глубина? Глупо, ужасно глупо, и все же – как описать… Мой благородный крестный, если я досаждаю вам, велите мне умолкнуть.
Я поправлюсь, как только сойду на берег, стану мудрым и беспристрастным помощником губернатора, чиновником, ногу которого вы поставили на первую ступеньку служебной лестницы… но разве это не ваши слова: «Пишите обо всем» или «Дайте мне прожить жизнь еще раз – вашими глазами»?