Читать интересную книгу Обездоленный (Обделённые) - Урсула Ле Гуин

Многие из них, должно быть, не один день копили для этой вечеринки свой ежедневный паек. Еды было невероятное количество. Выпечки было заказано столько, что пекарь дал волю фантазии и произвел на свет неведомые доселе лакомства: вафли с пряностями, наперченные квадратики теста к копченой рыбе, сладкие жареные лепешки, сочившиеся жиром. Были там фруктовые напитки, консервированные фрукты из района Керанского Моря, крошечные креветки, груды хрустящего жареного картофеля. Обильная, жирная еда опьяняла. Все очень развеселились, а некоторые объелись.

Были сценки и представления, отрепетированные и экспромты. Тирин обвешался лохмотьями из регенерационного контейнера и подходил то к одному, то к другому, изображая Бедного Уррасти, нищего — это было одно из иотийских слов, выученных всеми на уроках истории.

— Дайте мне деньги — канючил он, тряся рукой у них перед носом. — Деньги! Деньги! Почему вы не даете мне деньги? У вас нет? Грязные собственники! Спекулянты! Гляньте на всю эту еду, откуда вы ее взяли, если у вас нет деньги? — Потом он выставил на продажу себя: — Кубите меня, кубите меня, за совсем немножко деньги, — упрашивал он.

— Не «кубите», а «купите», — поправила его Роваг.

— «Кубите меня», «купите меня», какая разница, посмотрите, какое красивое тело, неужели оно вам не нужно? — ворковал Тирин, виляя узкими бедрами и строя глазки. В конце концов его принародно казнили рыбным ножом, после чего он убежал и появился уже в нормальной одежде. Среди них были искусные артисты и певцы, так что было много пения и танцев, а еще больше — разговоров. Все говорили, не умолкая, словно завтра им предстояло онеметь.

Ночные часы шли, и юные влюбленные уходили искать отдельные комнаты, чтобы совокупляться; другие, захотев спать, расходились по общежитиям; наконец среди пустых чашек, рыбьих костей и крошек пирожных, которые им еще предстояло убрать до наступления утра, осталась маленькая кучка студентов. Но до утра было еще далеко. Они разговаривали. Разговаривая, они понемножку грызли то одно, то другое. Они — это Бедап, и Тирин, и Шевек, еще пара-тройка парней, три девушки. Они говорили о пространственном представлении времени в виде ритма и о связи древних теорий Числовых Гармоний с современной темпоральной физикой. Они говорили о том, каким стилем лучше всего плавать на длинные дистанции. Они говорили о том, было ли детство каждого из них счастливым. Они говорили о том, что такое счастье.

— Страдание — это недоразумение, — говорил Шевек, наклоняясь вперед, широко открыв просветлевшие глаза. Он был все еще долговязый и тощий, большерукий, лопоухий, угловатый; но он был очень красив в совершенстве здоровья и силы юного мужчины. Его серовато-коричневые волосы, как и у остальных, были тонкими и прямыми; как и остальные, он не стриг их и откидывал со лба назад, подхватывая повязкой. Лишь у одной из них — у темноволосой девушки с высокими скулами и плоским носом — была другая прическа; она постриглась в кружок, так, что волосы облегали ее голову блестящей шапочкой. Она не отводила от Шевека серьезного взгляда. Губы у нее жирные от жареных лепешек, а на подбородке — крошка.

— Оно существует, — сказал Шевек, разводя руками. — Оно реально. Я могу называть его недоразумением, но я не могу сделать вид, что оно не существует или когда-нибудь перестанет существовать. Страдание есть условие нашего существования. И когда оно приходит, мы узнаем его. Мы узнаем его как истину. Конечно, надо лечить болезни, не допускать голода и несправедливости, как и делает наш социальный организм. Но никакое общество не может изменить природу существования. Мы не можем предотвратить страдание. Эту боль и ту боль — да, но не Боль. Общество может облегчить только социальное страдание — излишнее страдание. Остальное остается. Корень, реальность. Всем нам, кто здесь сидит, предстоит узнать горе; если мы проживем пятьдесят лет, значит, пятьдесят лет мы будем чувствовать боль. А в конце мы умрем. Это — условие нашего рождения. Я боюсь жизни! Иногда мне… мне очень страшно. Любое счастье остается тривиальным. И все же я спрашиваю себя: может быть, все это — недоразумение? Вся эта погоня за счастьем, эта боязнь страдания… Может быть, вместо того, чтобы бояться его и убегать от него, можно… пробиться сквозь него, уйти за его пределы. За его пределами что-то есть. Ведь страдает наше «я», а есть место, где «я»… перестает существовать. Я не знаю, как это сказать. Но я полагаю, что та реальность, та истина, которую я распознаю в страдании так, как не распознаю ее в душевном спокойствии и счастье… что реальность боли — это не боль, если ты можешь прорваться сквозь нее. Если ты можешь вытерпеть ее до конца.

— Реальность нашей жизни — в любви, в солидарности, — сказала высокая девушка с добрыми глазами. — Истинное условие жизни человека — любовь.

Бедап покачал головой.

— Нет, Шев прав, — сказал он. — Любовь — просто один из путей сквозь боль, и она может сбиться с пути и промахнуться. Страдание никогда не промахивается. Но поэтому-то у нас и нет особенного выбора — переносить его или нет. Хотим — не хотим, а терпеть придется.

Девушка с короткими волосами затрясла головой:

— Но мы же не будем терпеть! Один из ста, один из тысячи проходит весь путь, весь путь до конца. А мы все, остальные, все время притворяемся счастливыми, а если нет, то просто впадаем в оцепенение. Мы страдаем, но недостаточно. И поэтому страдаем напрасно.

— Что же мы, по-твоему, должны делать? — спросил Тирин. — Каждый день по часу лупить себя молотком по голове, чтобы уж точно страдать достаточно?

— Ты делаешь из боли культ, — сказал кто-то еще. — Цель одонианина позитивна, а не негативна. Страдание дисфункционально, кроме тех случаев, когда оно предупреждает организм об опасности. Психологически и социально оно разрушительно и не более того.

— А какая мотивация была у Одо, если не исключительная чувствительность к страданию — своему и чужому? — возразил Бедап.

— Но ведь принцип взаимопомощи направлен на предотвращение страдания!

Шевек сидел на столе, его длинные ноги болтались, не доставая до пола, лицо его было сосредоточенно-спокойным.

— Вы когда-нибудь видели, как умирает человек? — спросил он остальных. Большинство из них видело, в бараке или во время добровольного дежурства в больнице. Всем, кроме одного, доводилось помогать хоронить умерших.

— Когда я был в лагере на Юго-Востоке, там был один человек… я тогда в первый раз увидел такое. В моторе аэромобиля что-то испортилось, он при взлете упал и загорелся. Того человека вытащили всего обгоревшего. Он еще два часа прожил. Спасти его было нельзя; не было никаких оснований, чтобы он столько прожил, никакого оправдания этим двум часам. Мы ждали, чтобы с побережья самолетом прислали обезболивающее. Я остался с ним, и еще несколько девушек, мы там в это время нагружали самолет. Врача не было. Для него ничего нельзя было сделать, только оставаться там, быть с ним. У него был шок, но он почти все время был в сознании. Ему было жутко больно, особенно руки болели… он, по-моему, не знал, что у него вообще все тело обуглено, он больше всего чувствовал руки. До него нельзя было дотронуться, чтобы как-то его утешить — от прикосновения отваливались кожа и мясо, и он начинал дико кричать. И помочь ему было невозможно. Нечем было помочь. Может, он и сознавал, что мы там, с ним, не знаю. Легче ему от этого не было. Ему ничем нельзя было помочь. И тогда я понял… понимаете… понял, что никто никому не может ничем помочь. Мы не можем спасти друг друга. И себя тоже.

— Ну, и что же ты оставил? Изоляцию и отчаяние! Ты отрицаешь братство, Шевек! — воскликнула высокая девушка.

— Нет… нет, не отрицаю. Я пытаюсь сказать, что такое, по-моему, братство в действительности. Оно начинается… Оно начинается с разделенной боли.

— А где оно тогда кончается?

— Не знаю. Еще не знаю.

Глава третья. УРРАС

Все первое утро на Уррасе Шевек проспал, а когда проснулся, нос у него был заложен, горло болело, и он все время кашлял. Он подумал, что простудился — с обыкновенной простудой не сумела справиться даже одонианская гигиена — но доктор, который ждал, чтобы осмотреть его, пожилой, величественный, сказал, что это больше похоже на сильную сенную лихорадку, аллергическую реакцию на чужеродные для Шевека уррасские пыль и пыльцу растений.

Он дал таблетки, сделал укол, что Шевек принял безропотно, и велел подать завтрак, что Шевек принял с жадностью. Доктор велел ему не выходить на улицу и ушел. Как только Шевек кончил есть, он начал обследовать Уррас — комнату за комнатой.

Для кровати, массивной кровати на четырех ножках, с матрацем, куда более мягким, чем в койке на «Внимательном», со сложным постельным бельем (некоторые вещи были тонкие и мягкие, как шелк, а некоторые — теплые и толстые), с горой подушек, похожих на кучевые облака, была предоставлена отдельная комната. Пол был покрыт упругим ковром; был там украшенный красивой резьбой комод из прекрасно отполированного дерева, и стенной шкаф, такой большой, что хватило бы на десятиместную общежитскую спальню. Еще была большая комната отдыха с камином, та, которую он видел вчера; и третья комната, в которой стояла ванна, умывальник и сложного устройства унитаз. Эта комната, как видно, предназначалась только для него одного, потому что вход в нее был из спальни, и каждое устройство в ней было только одно, но каждое отличалось чувственной роскошью такой силы, что она далеко превосходила простую эротику и, по мнению Шевека, являла собой предельный апофеоз экскрементальности. В этой третьей комнате он провел почти час, пользуясь всеми приспособлениями по очереди, и в процессе этого исследования стал очень чистым. А как здесь расходовали воду… это было просто поразительно. Вода не переставала течь из крана, пока его не закрутишь; в ванну входило, должно быть, целых шестьдесят литров, и из сливного бачка за один раз выливалось литров пять, не меньше. В сущности, это было не удивительно. Поверхность Урраса на пять шестых состояла из воды. Даже его пустыни были ледяными, у полюсов. Зачем им экономить — у них не бывает засух… Но куда же девается дерьмо? Он задумался об этом, стоя на коленях возле унитаза, после того, как обследовал его механизм. Должно быть, отфильтровывают из воды на фабрике навоза. На Анарресе были населенные пункты, где для регенерации применялась такая система. Он решил, что спросит об этом, но так и не собрался. Много было вопросов, которые он так и не задал на Уррасе.