Читать интересную книгу Мосты в бессмертие - Татьяна Беспалова

Вечером третьего дня, с вершины пологого холма они увидели колокольню храма. Беленькие дома, огороженные, по местному обычаю плетнями, гнездились вокруг него, будто грибы вокруг осины. Кривые улички сбегали к подножию холма, где в зарослях ивняка пряталось русло неширокой, сонной речки.

Леночка, словно обретя второе дыхание, бросилась вперед. Александра Фоминична и Гаша с Олей на руках поспешили следом. Возле околицы, там, где промерзший проселок вбегал в село, Гаша приметила паренька-калеку. Он нес на левом плече снопушку соломы, правой опираясь на высокий костыль.

– Это Горькая Вода? – спросила Леночка у парня.

– Горькая, – отозвался тот. – Горше не бывает.

– Мы ищем Серафима Петрована, – сказала Гаша. – С нами больной ребенок…

– В Горькой Воде все дети больные, – отозвался парень. – Вишь, молодуха, и я калека с малолетства.

– Значит, Петрована ты не знаешь? – спросила Гаша, теряя надежу.

– А вы ступайте ко храму, – паренек глумливо улыбнулся. – В позапрежние времена там бродягам подавали…

* * *

Они подошли к храму. Гаша остановилась. Подняла голову к небесам, ловя губами редкие снежинки, дважды проговорила «Отче наш» и снова пустилась в путь по лабиринту грязных, пустых уличек. Александра Фоминична рука об руку с Леночкой тащились следом за ней. Скоро они окончательно выбилась из сил.

– Сядем здесь, передохнем, – проговорила Александра Фоминична, указывая на оставленный кем-то под плетнем сноп соломы. – Может быть, твой добрый боженька и поможет нам…

Гаша баюкала Ольку, прикладывалась губами к ее огненному лбу. Звала ласково по имени, но девочка уже не слышала ее. Сухой, горячечный жар сжигал ее тельце, время от времени она принималась плакать, и тогда Гаша прикладывала ладонь к ее губам. Она слышала голос матери, тихо беседовавшей с кем-то. Наверное, Александра Фоминична пыталась успокоить встревоженную Леночку. Но что проку в утешениях, если над ними ночь, под ними схваченная морозом земля, а вокруг ни огонька в окошке, ни милосердия, ни надежды?

Внезапно яркий свет ослепил ее. Остро запахло керосином. Яркий фитилек лампы выхватывал из ночного мрака синие и алые пятна. Васильки, маки, длинная шелковая бахрома. Женщина в цветастой шали поверх синего, стеганого ватника стояла перед ней. Керосиновая лампа бросала светлые блики на ее одежду и лицо, показавшееся Гаше удивительно красивым и странно знакомым. Женщина заговорила, и звуки ее речи напомнили Гаше церковные песнопения. Гаша попыталась припомнить слова псалма, но они, вот досада, не шли на ум. Незнакомка склонилась к ней, протянула руку, пытаясь отвернуть полу пальто.

– Что там у тебя, милая? – расслышала наконец Гаша.

– Кто вы? – всполошилась она, и женщина что-то ответила ей. Но Гаша не смогла разобрать ни слова. Тельце Оленьки, ломкое и обжигающее, сотрясал озноб.

– Моя девочка больна, моя девочка больна! – твердила Гаша. – Нам бы немного хлеба и теплого молока.

– Все есть, – отвечала ей женщина. – И хлеб, и молоко пока есть.

– Кто вы? – снова спросила Гаша.

– Да ты сама-то не больна ли, девушка?

Гаша вздрогнула, ощутив у себя на лбу ее сухую, шершавую ладонь.

– Я – Надежда Пименовна, но ты называй меня просто Надеждой.

Следом за Надеждой Пименовной из темноты возник высокий хромой старик в длинном овчинном тулупе и высокой, казачьей папахе. Он, ни слова не говоря, вынул Оленьку из гашиных рук и будто котенка сунул под полу тулупа. Скомандовал:

– Пойдем…

И Гаша повиновалась.

– Тут со мной еще одна девочка, моя племянница, и моя мама…

– Так собирай свое стадо, пастушка, – отозвался старик.

Они долго и, казалось, бесцельно бродили по темным переулкам, сопровождаемые лаем дворовых псов. Странные, едва различимые тени шныряли в подворотнях.

Воротина скрипнула, и они ступили в широкий двор, со всех сторон обнесенный высоким плетнем. Где-то в темноте похрюкивал поросенок, и сонно переговаривались куры.

В сенях их встретила большая, под стать самой Гаше, женщина, как две капли воды похожая на старика.

– Это Клавдия Серафимовна, – серьезно сказал старик. – Она добра, как ее мать, и красива, как я.

Они вошли в большую чистую горницу. Справа большая белая печь, слева, за занавеской, – вход в спаленку, напротив входа, в углу – Богоматерь в богатом окладе, в центре горницы, под окнами стол и скамья, в левом дальнем углу большая кровать, при входе – сундук, покрытый вышитой кошмой. Богато.

Хозяйка легким, молодым движением скинула платок и ватник, схватила девочек, раздела, осмотрела внимательно обеих.

– Не беспокойтесь, – устало проговорила Александра Фоминична, присаживаясь на скамью. – Завшиветь не успели. Убереглись. Красные пятна – это клоповьи укусы. У маленькой жар, но это не тиф…

Последние слова замерли на ее устах, она повалилась на бок, на скамью, закуталась поплотнее в пальто и уснула.

– Ну и пусть, не трогайте ее, – проговорила Надежда Пименовна.

А Клавдия уже тащила из сеней ведра с горячей водой.

* * *

В горнице в запечье жила старуха с волосами белее печной золы, с ясными фиалковыми очами и молчаливым нравом. Дед Серафим называл старуху сестрой Иулианией, жена деда называла ее Юлкой, а их дочь и вовсе никак старуху не называла, хотя и относилась к ней, как к собственному дитяти. Старуха плохо ходила, плохо видела, мало разговаривала и подолгу молилась. В хорошую погоду Клавдия выносила старуху на двор, где та, беззвучно шевеля губами, безошибочно оборачивалась в сторону церковных куполов. Олька и Леночка спали с бабкой в запечном тепле, заплетали ее серые волосы в косы, растирали розовыми ручонками ее покрытые коричневыми старческими пятнами ладони. Бабка что-то нашептывала в Олькино ушко, и у той на лбу выступала испарина, и жар спадал, и губки розовели. Так текла их запечная жизнь несколько спокойных дней и ночей.

За время, проведенное в тепле, под крышей пропахшего ржаной опарой дома, Гаша отошла. Неотвязная тревога за жизнь Ольки отпустила ее, и она разговорилась: рассказала хозяевам о бомбежка Киева, о бегстве, о Запорожье, о Яринке и Миколайчике, о том, как отстала от эшелона, об их блужданиях по степи.

Александра Фоминична тоже потихоньку воскресала. Она нашла в себе силы для простого труда: и дрова пыталась колоть, и таскала, напевая арию Розины, воду из колодца, и топила баню, и полоскала длинные свои волосы в пижмовом отваре. Хозяин, Серафим Феофанович, и в глаза, и за глаза величал ее или барынькой, или Шурочкой, но смотрел с шутливым неодобрением.

– Вот только имена я забыла, – вздыхала Гаша. – Помню лишь название вашего села – Горькая Вода. А имен не помню…

– Каких имен? – спрашивала хозяйка.

– Имен родичей доброй Яринки, той девушки, что спасла нас…

Гаша заметила, как нахмурились, как переглянулись хозяйка и ее дочь.

– Пусть остаются, – тихо проговорила Иулиания за печью.

– Пусть, – подтвердила Клавдия, а Надежда ничего не сказала, только склонила седеющую голову.

* * *

Покой закончился ранним утром. Гаша проснулась вместе с курами до света и так лежала без сна, вперив взгляд в темный потолок. За печкой похрапывала Иулиания, Олька перестала хрипеть и лишь изредка покашливала, Леночки и вовсе не было слышно. Гаша знала, что в эту пору хозяйка и ее дочь уже на ногах, хлопочут на скотном дворе. Неугомонная Александра Фоминична наверняка вместе с ними. Гаша решила про себя: вот сосчитаю до пятиста и тоже поднимусь. Но на второй сотне стала отвлекаться, сон подкрался к ней и положил тяжелую ладонь на веки. Сон был обут в тяжелые, подкованные железом сапоги, у него оказалось не менее шести ног и он, подобно ее матери, не мог долго оставаться на месте. Так и стучал, так и притоптывал всеми своими ногами, возился, чем-то поскрипывал, терся боком о беленую стену дома.

– Wir müssen zusammenarbeiten, Mann. Haben zu helfen…[19] – молвил сон тихим голосом.

– Was können, сироты, wir für Sie tun? Wir Bauern, Pahari…[20] – был ответ.

Услышав слово «сироты», Гаша проснулась, но сон не уходил. На улице, под окном хаты продолжалась едва слышная бормотня и возня. Гаша замерла, вся обратившись в слух.

Говорили двое человек, одним из которых был их хозяин, Серафим Феофанович. Вторым собеседником оказался человек Гаше неизвестный. Да и кого она могла знать в Горькой Воде? Прожив в селе не более недели, она толком и со двора-то не выходила. Гаша взмокла от напряжения, силясь вникнуть в смысл фраз, произносимых на чужом языке. Ах как важно было в этот момент понять каждую фразу, вникнуть в смысл, верно угадать подтекст! И Гаше это удалось. Она припомнила и слова, и грамматику немецкого языка, изучение которого забросила пару лет назад за ненадобностью. Совсем скоро Гаша испытала странное удовлетворение, осознав, что говорит на этом языке намного лучше и деда Серафима, и его собеседника. Для обоих собеседников немецкий язык был чужим.