Чероки смутился.
— Будьте любезны, отец аббат, уточните… связано ли это с тем, что я мог услышать только на исповеди?
— А?.. О, меня, наверное, попутал дьявол! Я совершенно забыл, что вы исповедовали его. Ладно, пусть он расскажет вам обо всем снова, чтобы вы могли говорить об этом, хотя, видит небо, это уже известно всему аббатству. Нет, не ходите к нему сейчас. Я расскажу вам сам, и можете мне не отвечать, если что-нибудь будет касаться тайны исповеди. Вы видели этот хлам?
Аббат Аркос махнул в сторону своего стола, где было разложено содержимое коробки брата Франциска.
Чероки медленно кивнул.
— Он выронил это на дороге, когда упал. Я помог ему собрать эти вещи, но внимательно не рассматривал.
— Ну, а что он говорит об этом?
Отец Чероки отвел взгляд в сторону. Казалось, он не услышал вопроса.
— Ладно-ладно, — проворчал аббат, — не вспоминайте, что он говорил вам об этом. Внимательно осмотрите все сами и сообщите ваше мнение.
Чероки подошел к столу, склонился над ним и стал внимательно рассматривать бумаги, каждую в отдельности, в то время как аббат продолжал размеренно шагать и разговаривать наполовину со священником, наполовину с самим собой:
— Это невероятно! Вы поступили правильно, отослав его в аббатство прежде, чем он обнаружил что-нибудь еще. Но это еще не самое худшее. Самое худшее — тот старик, о котором он тут лепетал. Это уже слишком. Я не знаю ничего, что могло бы повредить делу больше, чем целый поток невероятных «чудес». Несколько реальных инцидентов — пожалуйста! Так уже установлено, что заступничество блаженного, еще до канонизации, выражается в различных чудесах. Но это чересчур! Посмотрите на блаженного Чанга: он стал блаженным двести лет тому назад… так давно, а его до сих пор еще не канонизировали. А почему? Его орден был слишком нетерпелив, вот почему. Каждый раз, когда на кого-нибудь нападал кашель, он излечивался помощью блаженного. Видения в подвале, явление духов на колокольне. Все это звучало, скорее, как собрание страшных рассказов о привидениях, чем как перечисление чудесных происшествий. Может быть, два или три случая и были в действительности, но когда их так много, то это уже звучит насмешкой, не правда ли?
Отец Чероки поднял глаза. Его пальцы, упирающиеся в край стола, побелели, лицо было напряженным. Казалось, он не слышал слов аббата.
— Простите, отец аббат?
— И тоже самое может произойти у нас, вот в чем дело, — сказал аббат и возобновил свое размеренное хождение взад и вперед. — В прошлом году был брат Нойон и его чудесная веревка палача. Ха! Он демонстрировал чудесное исцеление от подагры. И каким же образом? Касанием предполагаемых реликвий нашего блаженного Лейбовича, как утверждает этот молодой увалень. А теперь этот Франциск… он встречает пилигрима, и во что тот оказывается одет? В юбочку из настоящего холста. В такую одели блаженного Лейбовича перед тем, как повесить. А что вместо пояса? Веревка. А какая веревка? Та самая.
Он сделал паузу и посмотрел на Чероки.
— По вашему пустому взгляду я вижу, что вы еще не слышали этого. Нет? Ладно, можете не говорить. Нет-нет, Франциск не говорил этого. Все, что он сказал, это… — аббат Аркос попытался говорить фальцетом вместо своего обычно грубоватого голоса: — «Я встретил маленького старичка, и я подумал, что он — пилигрим, направляющийся в аббатство, так как он шел по этой дороге. И он был одет в старый холщовый мешок, подвязанный куском веревки. И он начертал знаки на камне, и эти знаки выглядели так…»
Из кармана своей меховой одежды Аркос извлек кусок пергамента и поднес его к самому лицу Чероки, освещая пламенем свечи. Он снова попытался, но без малейшего успеха, подражать голосу брата Франциска:
— «И я не могу представить себе, что это означает. А вы знаете?»
Чероки уставился на знаки и покачал головой.
— Я не спрашиваю вас, — прохрипел Аркос своим нормальным голосом. — Это то, что сказал Франциск. Я тоже поначалу не знал, что они означают.
— А теперь знаете?
— Теперь знаю. Кое-кто распознал их. Это «ламед», а это — «сад». Еврейские буквы.
— Сад ламед?
— Нет. Надо читать справа налево. Ламед сад. Буква «эл» и звук наподобие «тс» или «ч». Если бы еще среди них были знаки гласных букв, это могло значить «луч», «лотос», «лицо» — или что-нибудь подобное. А если бы между этими двумя буквами стояло бы еще несколько букв, то это могло бы звучать как Лллл… — отгадайте, как?
— Лейбо… О нет!
— О да! Брат Франциск не подумал об этом. Но кое-кто уже подумал. Брат Франциск не подумал об одежде из холста и веревке палача, а один из его приятелей подумал. Так что же случилось? В течение ночи все, проходящие искус, были заняты маленькой свеженькой историей о том, будто Франциск встретил там, в пустыне, самого блаженного, и что блаженный проводил нашего мальчика к тому месту, где был этот хлам, и сообщил ему, что на него снизойдет призвание.
Растерянность и неодобрение проступили на лице Чероки.
— Брат Франциск сам сказал об этом?
— Нет! — проревел Аркос. Вы что, не слушаете меня? Франциск ничего такого не говорил. Я надеюсь, что нет, черт побери! Иначе я должен бы был считать, что у меня в аббатстве есть негодяй! Нет, он рассказывал об этом просто и благозвучно, скорее, даже наивно, но позволял другим вообразить все остальное. Я еще не говорил с ним сам. Я послал ректора Книги Памяти послушать его рассказ.
— Я думаю, лучше было мне поговорить с братом Франциском, — пробормотал Чероки.
— Вам?! Когда вы вошли ко мне, я подумывал, не изжарить ли вас живьем за то, что вы отправили его в аббатство. Если бы вы оставили его там, в пустыне, мы бы не дали распространиться этой фантастической болтовне. Но, с другой стороны, если бы он остался там, то нельзя предсказать, что бы он еще раскопал в этом подвале. Я думаю, вы поступили правильно, отослав его.
Чероки, который принял свое решение совсем на другом основании, промолчал.
— Повидайтесь с ним, — сказал аббат. — А затем пошлите его ко мне.
Солнечным утром в понедельник, около девяти часов брат Франциск робко постучал в дверь кабинета. Хороший ночной сон на жестком соломенном тюфяке в старой привычной келье и скромный, но непривычный завтрак не придали чудодейственной силы изголодавшемуся телу и не очистили мозг от слепящего солнца, но эти относительно комфортные условия вернули ему ясность мысли, достаточную для того, чтобы почувствовать опасность. Он одеревенел от ужаса, и потому его первый стук в дверь вовсе не был услышан аббатом. Даже сам Франциск едва слышал его. Через несколько минут он набрался храбрости и постучал еще раз.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});